— Тут нужен ум, Никита Романович, — солидно отвечал Сома. — Ведь это ж вам не воевать, копьем да саблей махать. Думать надо. А вы все так и норовите, с наскока, на абордаж…

Никита рассмеялся. На втором этаже скрипнула дверь, на деревянной галерее, окаймляющей сени, появилась княгиня Вассиана и остановилась, глядя вниз. Ее тонкая рука со стягивающим запястье браслетом крепко сжала гривку резного конька, украшающего перила. Забыв о Соме, Никита вскинул голову, отбросил мешающие смотреть волнистые темные волосы со лба, и зеленющие глаза его под разлетом почти черных густых бровей вспыхнули золотистыми искорками, отражая мерцание восковых свечей в канделябрах и слюдяных фонарей, освещающих сени. Мгновение они смотрели друг на друга. Потом, отвернувшись, княгиня быстро прошла в соседние покои. Никита проводил ее взглядом.

— Ваш ход, Никита Романович, — невозмутимо напомнил Сома, словно и не заметив ничего. — Думать же надо.

— Да, — встрепенулся Никита и машинально передвинул шашку с одной клетки на другую.

— Вот уж пошел, так пошел! — завозмущался Сома. — Так не годится.

«Ого, — моментально учуял добычу Витя, — вот так дела. А братик-то князю рожки наставляет, или вот-вот собирается. Если на такое князю глаза открыть, это куда почище бабьих свар окажется…»

— Ты не шуми, Сома, — примиряюще успокаивал Никита своего партнера, — это не считается. Сейчас перехожу. Хотя по нынешним годам как раз в почете те, кто умеет в поддавки играть.

— Так они всегда в почете, — буркнул Сома. — Только нам такого не нужно.

— Ладно, ладно, не злись.

Витя прошел в господскую поварню, где им с Лехой отвели по лавке рядом с другими холостыми парнями, жившими на дворе князя.

Но в поварне еще вовсю шла работа: дворовые девки Груша и Стеша чистили поваренные котлы и перетирали посуду черненного устюжского серебра, чтобы убрать в поставцы.

Руководила ими ключница Ефросинья, дородная женщина лет сорока с полным румяным лицом. Тут же в углу старуха Лукинична перебирала свои травки. Ложиться спать еще и не думали.

— Ну, как, свен, очухался? — весело встретила его Груша. — Ух, и напужал ты меня. А дружок твой что по углам все мается? Поговорил бы с кем.

— Тебе бы только болтать, — одернула ее Ефросинья, — работай лучше, поспешай, время, чай, уже позднее. А то и Стешка вон едва поворачивается.

— Да она все по князю Никите сохнет, — фыркнула Груша, — не признается только. А он как из путешествий-то своих приехал, так на нее и не взглянул ни разочка. Вот она и закисла.

— А чего ему глядеть? — подала голос Лукинична. — Что она, царица египетская что ли, чтоб на нее князь глядел? Если что и было, то ясно дело — с кабака да в угаре, чего только не случится. Говорила я, неча девку распалять. А вы все — невеста князева, да невеста. Какая она ему невеста? Лизка Шереметева, боярская дочь, ему в невесты набивается, а он и то к ней глаз не кажет, хоть та и собой хороша, и приданое за ней немалое отец дает, и родственница она нам по матушке Наталье Кирилловне. И то все Никите не угодила. А отчего? Знамо дело отчего — он все в другую сторону глаза пялит, на княгиню нашу глядя, замирает, одно держит его, что братова жена. Всем им иностранку подавай, наши-то чем плохи? Совсем порядка не стало…

— Ты, Лукинична, язык-то поприжми, про княгиню Вассиану сплетни распускать, — прикрикнула на старуху ключница, — не по твоему уму дело.

— Не по моему, конечно, — не унималась ведунья, — только как приехала она к нам из стран своих заморских, так все вверх дном в доме перевернулось. Позор-то какой — мужняя жена волос не кроет! По дому словно девка, волоса распустив, шастает. Наряды все свои заморские носит. Прозрачные, все красоты наружу. Волосник да кику только на выход, на люди одевает, одежды наши русские, какие исстари носили — тоже. Стыда никакого. Вот Никитка и смотрит, а чего ж ему не глядеть: она волоса распустила, да все груди у нее наружи. Тарантину свого на галере с матросами пляшет — юбка аж до небес летит — срам-то какой. Вот и Никитка, хлебом не корми, выучился с ней скакать. Или виноград давят, так она опять босиком, ноги голые по колено, тьфу. Лица не красит, не румянит, бледная. Рукоделием не занимается, иголки в руке не удержит, а книжки читает — грамотная. Верхом скачет, стреляет да тетиву натягивает не хуже самого князя, кречета да утку одной стрелой собьет — ну, скажи, женские ли это дела?! Вот Никита рот и разинул. Конечно, нужна ему Лизка Шереметева, разве она ему такое покажет?! Она воспитания твердого, нашенского, вся в матушку нашу Наталью Кирилловну, тетку двоюродную свою. А эта? Не собачку, не кошечку — гада ползучего завела и нянчится с ним. Уж поди шесть лет живут с князем, а детей-то нет, роду белозерскому нет наследника. Князь Иван Петрович погиб, так и не оженился. У Алексея Петровича детей нет, Никита Романович невесть куда глаза пялит, вместо того, чтоб путем, как положено, Шереметеву сватать да венчаться с ней. Что же дальше будет? Я не знаю, конечно, может, там, в италиях, где князь наш ее разыскал, так и принято, чтоб скромности никакой, да чтоб без детей. Но только не по-нашему это все, все по-басурмански. А тебе, Стешка, так скажу: ты по Никите не кручинься, зря все, он вон на княгиню наглядится — локоток близок, а не укусишь. Вот и зовет тебя, вымещать все, что для другой накопил. А затяжелеешь — гляди, княгиня тебя из дома выгонит. Это у нее быстро. Думаешь, не знает она? Или ей все равно? Ох, сдается мне, не все равно. Где тогда жить будешь? У тебя никого нет, ни кола, ни двора, ни родичей. А князь — ищи ветра в поле, он и забудет о тебе. Мало ли у него таких по свету. Не шибко он о них вспоминает. Думаешь, он там монахом жил? Бык-то такой, как Никита? Так что неча бегать да подносить ему, да слово каждое ловить, а пуще всего от Фрола, сокольничего нашего, что к тебе сватается, нос воротить. Гляди, случится что — помогать не буду.

— Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, — предложила Груша, — вот и не случится ничего.

— От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, — Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.

— Ну-ка помолчите все! — снова прикрикнула на них Ефросинья. — Совсем деваху до слез довели.

Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.

— Что глядишь? — опять встрепенулась Лукинична. — Сейчас придет. Сомыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…

— Не понимаешь ты, бабушка, — тихо всхлипнула Стеша. — Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится — дух захватывает, а на коне мчится…

— Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый — спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…

— Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, — с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, — а, бабушка?