Если обстоятельства смерти Марискаля, наступившей скорее всего из-за халатности врачей, побудили писателя с горечью заметить, что «преступная недобросовестность врачей прервала человеческую жизнь в самом расцвете сил, жизнь содержательную и прекрасную», то тем более тяжело ему было наблюдать постепенное угасание Пако Реты, среди близких которого Кортасар чувствовал себя как в родной семье. Разница между этими тремя случаями была лишь в том, что кончина зятя и Марискаля явились для него неожиданностью и он не мог разделить с ними физические и нравственные страдания, вызванные болезнью: о первой он узнал, получив телеграмму, которую послала ему мать на его адрес в Тукумане, улица Коррьентес, 203 (адрес брата Монито); о второй ему стало известно из телефонного разговора с сестрой Альфредо, которая позвонила ему, чтобы сообщить печальную новость, точно так же как в рассказе «Врата неба» Хосе Мария звонит, чтобы сообщить о смерти Селины. В случае с Ретой тревога не отпускала его, отчаяние не давало покоя в часы ночных дежурств и на рассвете занимающегося дня, который он встречал у постели больного, сознание собственного бессилия не покидало при виде того, как жизнь постепенно оставляет человека, с которым тебя более десяти лет связывала близкая дружба и чей организм оказался бессильным бороться с почечной недостаточностью, «сердечными приступами, анемией, высоким содержанием мочевины – с жуткой в конечном итоге клинической картиной», что в результате и привело его к смерти.

Именно кончина Реты приблизила Кортасара к этой извечной тайне: что есть жизнь и что значит конец земного существования для него самого? В его размышлениях той поры, которые мы находим в письмах к мадам Дюпрат, к Мече и к Гальярди, он осмысливает утверждение о том, что человек смертен и рожден для того, чтобы умереть. В этом контексте Кортасар выступает как человек нерелигиозный, отрицающий веру, как отрицал ее Рета. В письме к Дюпрат, которая была истово набожной, он пишет: то, что для нее является переходом в другое состояние, для него – конечный пункт. Вспоминая ночь, когда умер Рета, писатель говорит мадам Дюпрат, что именно в тот момент он понял, что значит умереть, не имея той нравственной опоры, которую дает религиозная вера. Он понял, что такая смерть окончательна, и осмысливает ее в экзистенциалистском ключе: «Умереть физически, биологически; перестать дышать, видеть, слышать».

И еще, в эти часы рядом с постелью умирающего друга он понял и другое: «…что я и так воспринимал – но только на уровне интеллекта через поэзию Рильке – невыразимое одиночество смерти. Ты рядом с человеческим существом, ты касаешься его, помогаешь ему; но ты не можешь не чувствовать, что огромная пропасть лежит между вами; смерть только одна, это всегда личное дело каждого из нас, она невидима, и ее невозможно разделить ни с кем. Ты перед ней одинок, абсолютно одинок, и никого в тот момент нет рядом с тобой; и ничего в тот момент больше не связывает тебя с человеческими существами, с которыми за минуту до того ты был, словно ветви одного и того же дерева».

Среди мыслей о вечном Кортасар делает упор на вещах, которые могут показаться курьезными и о которых мы уже вскользь упоминали: речь идет о его срочном перелете из Тукумана в Буэнос-Айрес на трехмоторном самолете авиакомпании «Панагра», который доставил его в столицу через четыре с половиной часа против сорока восьми часов, которые он проделал на машине в начале своего путешествия некоторое время назад. Это произошло в 1942 году, в разгар Второй мировой войны. Обычные коммерческие перелеты были тогда исключением. Наверное, естественно, что, несмотря на подавленное состояние, вызванное известием о смерти зятя, Кортасар не мог не проникнуться впечатлениями от открывшегося перед ним пейзажа, на который он смотрел с высоты нескольких тысяч метров. «Панорама горных цепей Тукумана, с их острыми вершинами, которые с высоты полета можно было рассмотреть до мельчайших деталей; полет над горным хребтом Салинас-Грандес и горной цепью Кордобы, извивающаяся полоса провинции Парана – все это вызывало во мне ощущение пробуждающихся сил и какого-то вековечного порядка» – так он написал Гальярди и добавил, что хотел бы в самом скором времени повторить свой опыт воздушных перелетов. С другой стороны, парадоксальным является то, что писатель открывается своему другу по поводу воздушного путешествия в терминах, не слишком подходящих для агностика, каким он был по своей природе, но, наоборот, которые скорее можно было бы услышать от человека крайне набожного: «Луис, я не сожалею о том, что родился в этом веке; нам дано увидеть творение Господа под таким углом, о котором человечество до сих пор не могло и помыслить».

Четвертая веха чивилкойского периода, о которой мы говорили как о заметном событии в жизни писателя и которую мы назвали столкновением с властями, вызвала определенные последствия, поскольку именно в результате этого столкновения ему пришлось оставить кафедру, где он преподавал с 1939 года, и уехать из Чивилкоя, скомкав отъезд и ни с кем не попрощавшись (за исключением самых близких друзей, таких как Кокаро и Серпа); Кортасар переезжает в Мендосу, на работу в недавно основанном Национальном университете в Куйо.

В 1942 году Аргентина переживала последствия авторитарной политики правительства, уходящей корнями в первый государственный переворот, произошедший в 1930 году под руководством Хосе Феликса Урибуру, о чем мы уже упоминали в связи с падением демократического правительства Иполито Иригойена. 4 июня 1943 года из-за обычной инертности населения аргентинских городов произошел новый государственный переворот, спровоцированный прогермански настроенными военными (в единое и неделимое ядро этого переворота, состоявшее из генералов Артура Роусона, Педро Пабло Рамиреса и Эдельмиро Фаррелла, входил и генерал Хуан Доминго Перон); некоторые из перечисленных являлись приверженцами ярко выраженной идеологии денежного накопительства в самых вызывающих формах, и именно они свергли правительство Рамона Кастильо. Они развернули свою политику демагогии и популизма, добившись на этом пути больших успехов, в результате чего на выборах 1946 года президентом республики стал Хуан Доминго Перон.

Такова была суть политической ситуации: растущее влияние цензуры, установленной членами правительства (Фаррелл, Рамирес), элементы которой распространились на все области социальной жизни, будь то Буэнос-Айрес или любой провинциальный город. Никто не мог избежать контроля цензуры, и отголоски этого процесса при желании можно увидеть в рассказе Кортасара «Захваченный дом», о котором мы поговорим позднее.

В таком социально-политическом контексте обстоятельства жизни Кортасара в Чивилкое не могли не усложниться уже начиная с зимы 1944 года; к июлю того же года его противостояние властям приняло открытые формы. Речь идет не о его отношениях с коллегами по школе, а об отношении к определенным группам местных националистов, которые не одобряли деятельность Кортасара как преподавателя и даже находили аргументы, чтобы поставить вопрос о том, что они называли социальной ответственностью.

Например, их возмутило, что Кортасар, вместо того чтобы поцеловать перстень епископа провинции Мерседес, пожал ему руку. Другой пример: в середине дня проходили занятия по Священному Писанию, которые он никогда не посещал.