– Пустите, умереть дайте, нож дайте мне, сама себе живот разрежу, аааааааа!

Мугубат-апа уже не говорит, что стыдно так кричать, она давит изо всех сил, пот стекает со лба, она скинула платок, закатала рукава платья и давит, давит. Мне не видно, что там между ног у Агабаджи. Расима-апа заслоняет кровать своим большим телом, видны только щиколотки Агабаджи, которые тетка Джамалутдина сжимает, как тисками. Я шарахаюсь от распахнутой двери, мне не хватает воздуха. Иду на кухню попить воды, но едва наливаю себе, как слышу тоненький писк новорожденного.

У Расимы-апа на руках крохотный сморщенный младенец, она кутает его в чистые тряпки, а Мугубат-апа склонилась над Агабаджи и что-то внимательно разглядывает у нее между ног.

– Ай! – вдруг удивленно говорит Мугубат-апа и вытаскивает из Агабаджи еще одного ребенка. – Ай, гляди, вторая девочка.

Так Агабаджи и впрямь носила двойню! Обе крохи пищат, женщины обмывают их и пеленают, а Агабаджи лежит в луже крови, с прокушенными губами и дорожками слез на бледном лице. Я наклоняюсь над ней, поправляю подушки и радостно говорю:

– Поздравляю, Агабаджи, сразу две дочки!

Ее лицо искажается ненавистью, она цедит сквозь сжатые зубы:

– Издеваешься, да? Ладно, посмотрим, кого ты родишь!

Я недоуменно смотрю на нее. Должно быть, у Агабаджи помутнение от боли и пережитого ужаса. Не знаю, что ей ответить, да и надо ли отвечать? Тут Расима-апа замечает меня и велит идти на кухню, ставить еще воды кипятиться. Когда я возвращаюсь обратно, дверь в спальню Агабаджи закрыта, и оттуда слышится ласковый голос Расимы-апа, баюкающий младенцев.

Загид, узнав о рождении дочерей, рассвирепел. Кричал на Агабаджи, грозился ее убить, если еще раз опозорит его девчонкой, вместо того чтоб рожать, как положено, сыновей. Бедняжка закрывала лицо краем одеяла и пыталась что-то сказать в свое оправдание, мол, она не виновата, и следующим непременно будет мальчик, хотя сама наверняка в тот момент меньше всего хотела новых родов.

Мне стало жалко Агабаджи. Она не виновата, ее правда. Детей дает Аллах, невозможно родить мальчика только потому, что хочешь именно мальчика. Я слышала, в России есть специальные аппараты, которые просвечивают беременным живот и дают увидеть, кто внутри. Но зачем? Ведь ребенок – уже – мальчик или девочка, и этого не изменишь, как ни старайся.

Я думаю о малыше, который растет во мне. Пусть бы это был мальчик, хотя я и девочке буду рада. Надеюсь, Джамалутдин не будет ругаться так, как Загид. Роды еще не скоро, в самом конце весны, и пока в моем теле нет никаких изменений. Живот по-прежнему плоский, тошнота прошла, поэтому я работаю почти как раньше, чтобы не злить Расиму-апа, а Джамалутдину говорю, что стараюсь отдыхать, как он велел.

Джамалутдин возвращается на третий день. Расима-апа, сообщив ему, что он дважды стал дедушкой, добавила, что девочки, Айша и Ашраф, обе выживут, хотя и совсем крошечные. Ее слова сочатся медом, на губах улыбка, а в глазах страх – как племянник воспримет двойной позор сына? Я наблюдаю за Джамалутдином из дальнего угла комнаты – он остается спокойным, лишь спрашивает, как себя чувствует Агабаджи, и, удовлетворившись ответом, уходит на свою половину.

Чуть позже захожу к нему с чайником горячего мятного чая. Джамалутдин уже переоделся в домашнюю одежду и умылся, его влажные волосы мелко вьются, на уставшем лице печаль и тревога. Раньше я его таким не видела. Замираю в нерешительности. Он, сидя по-турецки на циновке, читает Коран. Подняв голову, Джамалутдин откладывает Священную книгу и подзывает меня, похлопав ладонью по подушке рядом с собой.

– Садись, побудь со мной, пока отдыхаю. Потом мне нужно уехать.

– Опять? – вырывается у меня, но я тут же испуганно закусываю губу.

– Не хочешь, чтобы уезжал? – На его губах улыбка, и глаза оттаяли, стали не такие настороженные.

Я киваю, стыдливо опустив голову. Знаю, нельзя в таком признаваться, но не могу говорить мужу неправду, ведь он сколько раз внушал мне, что это грех.

– До ночи вернусь. – Джамалутдин отставляет в сторону опустевшую чашку и жестом останавливает мой порыв налить еще. – Хочу побыть с тобой, пока не начался Рамадан.

– Он уже через неделю…

Только сейчас до меня доходит, что целый месяц мы будем спать в разных спальнях. Джамалутдин не сможет приходить ко мне по ночам, пока длится пост. Хотя религия дозволяет мужу и жене вступать во время Рамадана в интимные отношения после захода солнца, лишь немногие решаются на это, считая более правильным не грешить в священный месяц.

– Не надо расстраиваться, Салихат. – Джамалутдин кладет руку на мой живот. – Самое главное мы успели сделать.

– Вы ругать меня станете, если там девочка? – шепчу я, ощущая тепло его большой ладони через тонкую ткань платья.

– Я не такой глупый, как Загид, – смеется Джамалутдин, но тут же снова серьезнеет. – Девочки тоже нужны, кто будет рожать, если женщин не останется? Но если первой будет девочка, потом непременно должны родиться мальчики.

Я согласно киваю. Знаю, мне предстоят не единственные роды, и заранее к ним готова, пусть даже каждый раз придется проходить через мучения. Рождение детей для замужней женщины – благо, и плохо той, которую Аллах обделил этой милостью. Бездетная женщина – бесчестье для своих родителей и мужа, который с ней разводится или берет вторую жену. В каждом селе живет хотя бы одна такая несчастная, которую с позором вернули в родной дом. Кроме моей мачехи Джамили, у нас есть еще одна такая, Эйлиханум-апа. Она живет на краю села, в покосившемся домике, одна после смерти родителей. Эйлиханум-апа старая, ей уже больше сорока. Половину жизни она провела в позоре, после того как муж вернул ее, бракованную, и женился на плодовитой. Бедная Эйлиханум-апа совсем сошла с ума: стала считать детей бывшего мужа за своих, подкарауливала девочек у родника и зазывала к себе, чтобы угостить чаем с лепешками. Хотя они уже выросли, до сих пор обходят дом бывшей жены отца стороной. Мне всегда было ее жалко, и я не могла без слез смотреть на трясущееся лицо Эйлиханум, когда встречала ее по дороге к роднику.

– У тебя нигде не болит? – спрашивает Джамалутдин.

Хоть он задает этот вопрос не в первый раз, я все равно удивляюсь. Представляю, что отец спросил о таком у Жубаржат, а Загид у Агабаджи, и становится смешно. Этих мужчин интересует только, когда будет горячий ужин и родится ли у них очередной мальчик. И снова, как это часто бывает со мной последнее время, я думаю: ведь меня мог сосватать не Джамалутдин вовсе, а один из таких, как Загид. Думаю так и холодею от страха, как когда-то от мысли, что выхожу за Джамалутдина. Да, в моей голове всегда много путаницы. Лучше уж пойти и сделать что-нибудь по хозяйству, тогда времени на всякие глупости не останется. Я всегда так делаю, когда начинаю думать не к месту.

– К тебе в гости никто не ходит, – продолжает Джамалутдин. – Я спрашивал у Расимы-апа.

Конечно, хочу я ответить, никто не приходит, как я могу кого-то позвать, если совсем не выхожу из дому? Джамалутдин понимает это по моему лицу, потому что говорит: