Уже неделя, как Джамалутдин не приходит ко мне в спальню. Теперь муж даже коснуться меня не может до заката. На супружеские ласки при свете дня такой же строгий запрет, как на еду и питье. Джамалутдин останется дома, пока будет длиться Рамадан, так он мне сказал. Он отложил свои дела, читает Коран или ходит с Мустафой в мечеть. Муж не любит, когда его отрывают от чтения Священной книги, поэтому я стараюсь не входить к нему лишний раз без нужды, а только когда он сам меня зовет или возникает неотложный вопрос.

Я не перестаю удивляться Джамалутдину. Его мысли, поступки и слова не доступны моему пониманию. Мы никогда не обсуждаем, куда он ездит, что его тревожит, чем он живет и с кем общается. Джамалутдин не спрашивает, кто приходит на женскую половину, ему это, кажется, безразлично, если только визитеры – не мужчины. Вот Загид, тот не преминет каждый раз после ухода гостьи подробно расспросить Агабаджи, кто приходил, к кому да зачем. Джамалутдин ни разу не давал мне денег, да мне они ни к чему, тратить-то их негде и не на что. Все, что нужно лично мне, он привозит сам, а остальное покупает Расима-апа. Иногда меня подмывает спросить, большой ли выкуп получил отец и как идет их общий бизнес по торговле овощами, но, конечно, я никогда не спрошу о том, что меня не касается.

На людях муж суров и немногословен, при Расиме-апа и сыновьях говорит со мной сдержанно, но стоит нам остаться вдвоем, он меняется. В глазах появляется странное выражение, которое я не могу разгадать. Джамалутдин старается не проявлять нежностей, они недостойны мужчины и только портят жену, но он с удовольствием трогает мои волосы, или еще как-нибудь показывает, что я ему нравлюсь. В постели это совсем другой человек, и не знаю, найдется ли у какой-нибудь женщины более страстный муж. Так странно, что наутро, после всего, что мы делали, Джамалутдин каждый раз снова отстраняется. Он спешит по своим делам и может вернуться через несколько дней, не предупредив об отъезде. Кажется, будто он забывает обо всем – о доме, о семье, – едва оказывается за пределами двора. Меня это не удивляет и не обижает, я воспринимаю как должное все, что делает муж.

Я выкинула из головы мысли о его первой жене и о том, что Джамалутдин с ней сделал. Мне не узнать, как все было на самом деле. Главное родить здорового мальчика. Тогда моя жизнь изменится к лучшему, хотя и сейчас все хорошо, ведь если не считать вечно недовольной Расимы-апа и неприятного Загида, я, пожалуй, самая счастливая женщина в нашем селе. У отца мне жилось куда хуже. Уже одно то, что я забыла про побои, кажется чудом (та пощечина от Расимы-апа не в счет). Единственное, о чем я скучаю из своей прежней жизни, это Жубаржат и ее дети. Ну, и по Диляре скучаю, конечно.

С приходом поста в доме не слышно громких звуков, телевизор на мужской половине стоит выключенный. Загид почти весь день спит, чтобы не растрачивать силы и не мучиться от жажды – с ней труднее справиться, чем с голодом. Он даже курить на время бросил, а я-то была уверена, что он даже спит с сигаретой в зубах. Расима-апа теперь совсем благочестивая, к ней ходят подруги читать Коран да вести богоугодные беседы, только без чая и сладостей, которые я им раньше подавала.

Не во всех семьях соблюдают Рамадан. Кто-то просто не ест днем, а в остальном ведет себя как обычно; другие и вовсе не боятся гнева Всевышнего, принимая пищу, когда вздумается, – конечно, не на людях, но за закрытыми дверями. Всякое происходит, главное, чтобы соседи не увидели. Мой отец говорит про таких, что они будут гореть в аду за свои грехи. Сам он заставляет соблюдать пост даже малышей и беременную жену. Помню, однажды, будучи лет семи или восьми, я так захотела пить, что не удержалась и тайком, как мне казалось, выпила кружку воды до наступления темноты. Но отец увидел. Он избил меня, а потом два дня не давал пить. Я едва не умерла от жажды, и только мольбы мачехи заставили отца сжалиться надо мной и отменить запрет. С тех пор я больше не помышляла о нарушении поста.

Я сижу на кухне и торопливо, пока не увидела Расима-апа, ем курзе с соленой черемшой, запивая теплым чаем. Днем я стараюсь не готовить горячую пищу, чтоб не дразнить домашних, и нам с Агабаджи приходится довольствоваться пирожками да холодными лепешками, и только ночью мы едим хинкал, и суп, и мясо. Не успеваю отправить в рот последний кусочек, как заходит Расима-апа. Увидев меня за недостойным занятием, она недовольно поджимает губы. Я, хоть и выполняю распоряжение Джамалутдина, все же чувствую вину. По себе знаю, ужасно видеть, как кто-то ест, когда тебе нельзя. Поэтому, не допив чая, поспешно выплескиваю остатки в раковину. Во время Рамадана Расима-апа днем на кухню не ходит, значит, что-то срочное.

– К тебе пришли, – говорит она.

Кто это может быть? Неужто Генже? Скорее всего, ведь я звала ее приходить снова, как только у нее получится. Только придется на этот раз обойтись без угощения. Может, Генже пришла почитать Коран? А вдруг с ней Мина? Вдруг отец позволил ей выходить из дому, отменив запрет на время Рамадана?.. Теряясь в догадках, спешу в гостевую комнату. Вхожу и не могу сдержать радости: Диляра!

Она в тяжелом пальто, кое-где тронутом молью, и в теплом платке, ведь недавно шел мокрый снег. Мы обнимаемся и целуем друг друга, а потом Диляра снимает пальто, оставшись в широкой сборчатой юбке и кофте с люрексом. Живот у нее очень большой, и я говорю сестре, чтобы скорее садилась. Когда прошел мой первый восторг, удивленно спрашиваю, как она здесь оказалась.

– Соседи наши, Шомаевы, приехали к родственникам и согласились взять нас с Назаром. Своей машины-то у нас нет. Я пристала к Назару, что хочу проведать отца и мачеху. Муж не посмел отказать, и Рагимат-апа тоже. Она такая богобоязненная! Заставляла меня пост держать наравне со всеми, да Назар воспротивился.

– Ты, наверное, пить хочешь! – спохватываюсь я. – Сейчас чай принесу.

– И поесть бы немножко. – Диляра виновато улыбается. – Ели-то мы ночью, а позавтракать я не успела. А отца, сама знаешь, сейчас просить бесполезно, он и воды не даст.

Приношу Диляре курзе и кусок баранины, на который, я знаю, Загид глаз положил, чтобы съесть после заката. Ну, он-то обойдется, а сестре надо хорошо питаться, тем более, она с мужем небогато живет, мясо в их доме не каждый день бывает. Терпеливо жду, пока Диляра утолит жажду и голод, а потом приступаю к расспросам. Нам обеим столько надо узнать друг у дружки!

– Как Жубаржат? Как отец? Как малыши? – засыпаю я Диляру вопросами.

Хочу знать про всех сразу, но особенно про мачеху. После того как мы виделись последний раз, боюсь, ей совсем стало худо.

– Отец хорошо, – начинает Диляра, а сама почему-то глаза прячет. – Правда, недавно простыл, сейчас кашляет. Малыши подрастают, сестренки такие хорошенькие, видно, что красавицами станут, когда вырастут! Алибулатик кушает хорошо, все время улыбается.

– Ну а Жубаржат? Жубаржат что?

Диляра минуту молчит, а потом отвечает медленно, будто специально слова подбирает.

– Худая стала. А так, ничего…

– Наверное, снова ребеночка ждет?

– Нет.