Курсы — двухмесячные, очередной выпуск, на банкет пригласили командиров частей, кое-кого из штаба гарнизона, присутствовали и офицеры, отозванные с фронта в экзаменационную комиссию. Мобилизовали служащих женского пола, девиц из учреждений и вспомогательных войск, всех обязали быть официантками, к тому же после банкета намечались танцы под радиолу. Анна приняла приглашение какого-то майора и сидела с ним за столиком, «пукалку» же принесла в сумочке. Что дальше — это уже варианты, почти фантастические предположения. Могла пойти в туалет, увидеть на вешалке курточку служащей вспомогательных войск, набросить ее на себя, метнуться по лестнице вниз, выстрелить, спокойно выйти из бильярдной, юркнуть во двор, взлететь по запасной лестнице на второй этаж и там уже прошествовать в туалет, сбросить с себя курточку и у зеркала начать вглядывание в губы, ресницы и брови. Наверное, так и было. Потому что всех девиц из вспомогательных войск загребли в гестапо и допрашивали там до утра. А может, и по-другому было. В любом случае выходило, что туалет, выстрелы и возвращение к столику занимало по времени полторы-две минуты. Но в том-то и дело, что отлучалась она от майора всего на несколько секунд, и этот факт был зафиксирован во всех перекрестных допросах. Даже по цирковым нормативам это был феноменальный номер.

Так и не догадался я, как удалось совершить ей эту эквилибристику. Полет под куполом без лонжи, стрельба за спину по отражению в зеркале — как ни называй, а объяснение одно: война, страх смерти и жажда жизни.

Немцы расстреляли двенадцать заложников, о чем оповестили расклеенными объявлениями. Возвращая браунинг, Анна Шумак презрительно сказала:

— Уголовную шпану прикончили, на рынке взяли в прошлую неделю… Береги Петра!

25

Трудолюбивой пчелой летал Петр Ильич, задерживаясь на цветках, благоухающих свежими данными. Он ухитрялся быть сразу везде, голова его держала тысячи цифр и наименований. К нему пришла зрелость, та самая пора в творчестве артиста, когда одинаково хорошо удаются и роли мальчиков и образы классических старцев. У него, иными словами, выработался почерк, стиль. Высунув от натуги язык, выводит первоклашка фамилию свою на тетради как бы нелепо связанными буквами. С годами буквы сливаются в четкое слово, понятное родителям и педагогам, а потом единый росчерк пера образует вязь, доступную не каждому глазу, хотя первую букву фамилии угадать еще можно. А еще через несколько лет вязь начинает выдавливать из себя вроде бы лишние буквы, тасует их, обретая смелую вычурность; рука затвердевает, выработав решительную финальную завитушку. Когда же человек становится мастером, смелость и непринужденность его поступков отражается в подписи, в почерке, и над подписью вырастают полукруги, частоколы, фигурные башенки, меняя свое расположение от случая к случаю, по настроению.

Такими вот фигурными пассажами и обрамлял поведение свое Петр Ильич.

Однажды — в июне это было — притопал в «Хоф» сутуловатый, низкорослый, длинноносый и неуклюжий лейтенант, явно проездом, явно с фронта, оглохший от близких разрывов и потому говоривший громко и дребезжаще. При одном взгляде на него у многих офицеров рождалась мысль: «Ну, этого сильно пощипали иваны!..» Пощипанный лейтенант этот предъявил официантке прошлогодние талоны, а на предложение обменять их в комендатуре на настоящие — вспылил. На мятом-перемятом кителе — ни медальки завалящей, ни орденской ленточки, ни значка Но чувствовалось — везде побывал, вдоволь настрадался. Один из тех недотеп, которых задевает шальной осколок или выстрел наугад.

Талоны его прошлогодние я приказал принять — и поспешил в кабинет. Мне показался знакомым лейтенант этот: длинный острый нос, выпиравший из-под сближенных глаз, сварливые интонации дребезжащего голоса… Где-то определенно видел я его, и не в «Хофе». Думал, вспоминал, отвечая невпопад бравому артиллеристу, который настырно интересовался, где можно быстро и дешево оформить посылку на родину. Дверь приоткрылась и закрылась, я уловил взгляд Петра Ильича и все понял. Да это же бригадир проводников, тот самый мерзкий тип, что не впускал меня в поезд на Ангальтском вокзале! Надо ж — такое совпадение! Вот тебе и война! Вот тебе и хаотическое перемещение многомиллионных людских масс!

Что делать? Что?

От артиллериста я избавился, послал его в магазин на площади. И спокойно прошествовал к столикам. Успел позвонить Игнату, дал сигнал опасности. Все варианты неожиданного опознания перебрали когда-то, втроем, все вроде бы предусмотрели; все возможные встречи, абсолютно нежелательные, учли и разработали меры защиты, но мимолетные контакты на Ангальтском вокзале упустили.

Что делать? Что?

Семнадцать часов с минутами, не все столики заняты, легкий шум людей, занятых приемом пищи. Зачуханный лейтенант сидит в одиночестве, никто не захотел портить себе аппетит, у всех в ушах его скандал из-за талонов. Похоже, о талонах он уже забыл. Не ест. Томительно думает о чем-то.

— Все в порядке? — участливо спросил я.

Он поднял на меня глаза — сумасшедшие, нездоровые, слезящиеся.

— Я вас знаю! — вдруг выпалил он и встал.

— Конечно, конечно… — улыбнулся я. — Мы беседовали о том о сем недавно…

За столиками уже прислушивались.

— Я вспомнил! — торжествующе воскликнул он. — Вспомнил!.. Вы не немец! Вы — русский!.. Коммунист!.. Большевик!.. Это вы хотели проехать без билета! Ну да же! Ну да! На Ангальтском вокзале! — надсадно перечислял он.

Красноречивый взгляд, брошенный мною на бутылки перед крикуном, намекал на источник буйного словоизвержения. Впрочем, всего две бутылки пива, и лейтенанта уже не остановить. Происшествие на Ангальтском вокзале было доведено до сведения всех сидящих за столиками, и мне оставалось только вежливо улыбаться — как хозяину, вынужденному терпеть пьяные откровения гостя.

— Приятель, ты ошибся!.. — попробовал кто-то успокоить брызгавшего слюной лейтенанта, но тот отбрыкнулся свирепо:

— Я не ошибаюсь! У меня прекрасная память на лица! Я всех всегда помню! У меня служба такая!

Тишина. Все молчали. И в тишину вполз ленивый голос обер-лейтенанта Шмидта.

— Момент… Один момент… Сейчас мы проверим вашу память… Посмотрите-ка на меня, лейтенант… А может — и я был в том поезде?

Затрепыхался кончик длинного носа, маленькие глазки уставились на Шмидта. Долгая минута узнавания — и злорадный возглас:

— Да, вы тоже там были!

Легкий шум прошел над столиками. Кое-кто заухмылялся. Шмидт ласково смотрел на лейтенанта.

— А вон тот господин… Он тоже был в поезде? — и Шмидт пальцем указал на майора Фуса, медика, невропатолога.

— Господин майор в поезде не был! — отчеканил лейтенант, на что Шмидт ответил с нескрываемой насмешкой.

— А жаль, — протянул он. — Он бы понадобился…

Все рассмеялись, потеряв интерес к явно рехнувшемуся недоумку. Да и до лейтенанта дошло наконец: такого быть не может, чтоб случайная встреча, мимолетная и слепая, повторилась через два года. Ну, двое