могли столкнуться вновь, в жизни всякое бывает. Но трое? Это уже не вмещалось в границы, разрешаемые разумом.

Настоящий художник никогда не удовлетворяется произведением, созданным в озарении Разум подвигает его на последний мазок кисти или тщательно выверенное слово. Петр Ильич бросил скомканную салфетку на стол, поднялся, подошел к обескураженному лейтенанту. Глянул на офицеров, призывая их к милосердию.

— Не волнуйтесь, друг мой, случаются вещи и по-страшнее… Не узнать старого фронтового товарища — что много хуже. Куда, если не секрет, направляетесь сейчас?

Лейтенант неохотно рассказал, что на фронтовом распределительном пункте ему вручили предписание — 26-й полк 45-й дивизии, но — подрыв машины на мине, потом освидетельствование, а сейчас — в резерв…

Немец — домосед и семьянин, и семья немецкого офицера — его полк, и воинским братством сильна немецкая армия. Дружеский тон Шмидта, его участливые расспросы увечного воина заставили офицеров как-то по-иному глянуть и на него, и на лейтенанта. Обо мне же было забыто, и я повел размягшего лейтенанта к себе, быстренько соорудил ему посылочку, сунул в карман его бутылку водки и сдал, можно сказать, с рук на руки Игнату. Лейтенант побрел к вокзалу, сопровождаемый им. Часто приостанавливался и пугливо озирался. Он так и не понял, что с ним произошло Поезд шел строго по расписанию, еще минута — и Мюнхен, но глаза бригадира видят на фронтоне вокзала — Берлин! Было от чего свихнуться.

26

Наступила — так казалось мне — полоса удач. Игнат, уехавший с занудою в одном поезде, представил даже скальп, документы психа. Обер-лейтенант Клаус Шмидт восстановил своё доброе немецкое имя, а Петр Ильич Халязин не горевал уже о том, что забыт Москвою.

Как-то по-другому стал он смотреть на нас. Бывали часы, когда он дотошно расспрашивал меня о детстве: где учился, как учился, почему ушел из семьи отец и по чьему недомыслию пропал внезапно братик мой — все его интересовало, и он обещал после войны поговорить с матерью моей, которую считал виновной в уходе отца. Сокрушенно покачивал головой, раздумывая над судьбой братика.

Игнат откровенно врал, когда Петр Ильич и его стал донимать расспросами. Отвечал анкетно: родился в панской Польше, с детских лет вступил на путь борьбы за освобождение рабочего класса, неоднократно арестовывался продажным польским правительством, воевал в Испании, готовил кадры в школе партизанского движения, владею всеми европейскими языками, холост, беспартийный, гражданин СССР, в оппозициях не состоял, родственников за границей не имею.

Однажды он, Игнат, взмолился:

— Ну что он ко мне пристает!.. Ему же нельзя ничего говорить! Он же совершенно не знает никакой жизни, кроме закордонной!

Это была правда. Петр Ильич как бы заслонялся от жизни на родине, не вдумывался в нее и не желал вдумываться.

И меня тоже поражал вспыхнувший в Петре Ильиче интерес ко мне и к Игнату. Пока не осенило: да мы для него — все! Единственные люди на земном шаре, которые продолжают считать его живым и честным! Которые удостоверят: да, капитан РККА Петр Ильич Халязин присягу не нарушил и до конца дней своих сражался с врагом. Нам поверят, а не этой Шумак, которая ночует у него.

Когда я сказал об этом Игнату, тот побледнел.

— Не поверят мне, не поверят! Ты себя береги — ради него. А я — святые мне помогут — спрячу его в Польше, во Франции!

И на фронте удача за удачей. Эпопея на Курской дуге завершилась. Обер-лейтенант Шмидт получил из Варшавы четкое указание: незаметно вывозить в Германию все действующее оборудование. Фронт катился на запад, темпы продвижения опрокидывали все наши расчеты, вставал вопрос: а что дальше? Отступать с немцами или уходить в лес? А куда девать Петра Ильича? Что делать ему вообще? Прятаться в городе до прихода наших или уходить в неизвестность, в Европу, которая уже простреливалась насквозь? Исчерпаны ли его возможности оставаться обер-лейтенантом Шмидтом?

Тьма вопросов — и ни одного ответа. Гарбунец, полтора месяца не дававший о себе знать, вдруг обратился с подобострастной просьбой: ему нужны деньги, большие деньги, дайте мне, пан управляющий, возможность заработать их. Он, видите ли, хочет упрочить статус свой, обосноваться в генерал-губернаторстве, а в нем другие порядки, надо пройти легитимацию, и, чтоб задобрить полицию и родственников, нужны деньги, большие деньги.

Подумать только: Игнат Барыцкий и Юзеф Гарбунец— одной крови! Неужели этот слизняк полагал, что Красная Армия остановится на границах 39-го года? Не войдет в никем не признанное генерал-губернаторство?

— У вас там родственники?

— Пан управляющий, бедняки есть везде, даже в Австралии, и раз ты поляк, то родина твоя там, где беднякам живется чуть получше…

Он дурачил меня, этот пройдоха. Попугивал даже, нагло демонстрируя униженность свою, зависимость от меня… Мутно и нехорошо стало от разговора с ним, и обдумать его не удалось.

Громом среди ясного неба прозвучало известие из Варшавы: арестован Сергей Александрович Тулусов!

Весть эту привез варшавский связник Игната, парень скромный, с робкой улыбкой, с мечтательными глазами на бледном лице. Не поверив ушам своим, Игнат позвал меня, и парень, по-военному вытянувшись, доложил: да, взят контрразведкой абвера, увезен под Варшаву, в абверовскую школу, содержался там в карцере, на допросах, видимо, молчал и на сотрудничество не пошел, потому что вчера утром переведен в тюрьму Павяк, а оттуда одна дорога — на Аллею Шуха, в гестапо.

Парня отправили в Варшаву, наказав не спускать глаз с Тулусова. И рассказали Петру Ильичу про белогвардейца. Он сник как-то, долго молчал. Да и нам не хотелось говорить. Надо было еще осмысливать эту невероятную новость.

— После войны я найду его могилу, — пообещал Петр Ильич.

Ни у меня, ни у Игната никакой жалости к Сергею Александровичу не было. Что-то вроде благодарности, скорее. Арест его означал: немцы расшифровали все радиопереговоры отряда с Москвою. Им теперь многое известно о нас. Они знают о разведгруппе в городе и о связях ее с Варшавой. При всем своем монархическом и антисоветском прошлом Тулусов ни слова не скажет о нас. Смущало только одно обстоятельство: вслед за Тулусовым арестовали его знакомых и тех, с кем он контактировал в Варшаве, русских преимущественно. Неужели и впрямь княжеский сынок работал на нашу разведку?

Еще не свыклись с варшавскими новостями, как получили из отряда записку: «Миша заговорил» Долго гадали, что это значит, пока не прозрели Заговорил мальчик, тот. самый немой, что пригрет был Петром Ильичом. Мыкал у нас, спотыкался на звуках, когда силился сливать их в слово, а в отряде заговорил О