четвероногие прятались в тени деревьев, в кустах и траве, и трудно было даже заподозрить их присутствие.

Зато растительный мир являлся здесь во всем своем великолепии и красе. Путешественники долго бродили по прелестным рощам и лужайкам и наконец набрели на живописный берег реки, лениво катившей свои мутные воды.

Торжественную тишину нарушало лишь стрекотание жестких крылышек кузнечика, самого старого представителя крылатого царства, и других насекомых, скрытых средь ветвей и в траве.

Ни одно животное не попалось им навстречу. Над самой рекой только они убедились наглядно, что местность кишит затаенной жизнью. Приблизившись к берегу, они услышали какой-то странный шум и невольно остановились.

Из-за деревьев быстрыми прыжками приближался великолепный крокодил, рядом с которым наибольший современный собрат его казался бы карликом. С каждым скачком в прямом направлении широкий и плоский великан пробегал в одно мгновение сотни две шагов, затем зигзагом сворачивал в другую сторону и опять стрелою пролетал 200 шагов. Еще одна секунда, и раздался оглушительный шум. Плоскоголовое и короткошейное чудовище бросилось в воду и с такой силой ударило по волнам своим могучим хвостом, что пена взлетела чуть ли не на 20 футов в вышину. Затем опять наступила тишина.

— Знатная штука! — заметил Станислав, который стал понемногу привыкать ко всякого рода гадам и перестал их так бояться.

— Да, ничего себе, — буркнул лорд. — Что это за животное? — обратился он к профессору.

— Это белодон, — ответил тот, — сеющий на пути своем страх и разгром. Ни один гад не решится приблизиться к реке, которую он избрал своим притоном.

— А на суше он не опасен? — спросил Станислав.

— На суше он часами лежит неподвижно и вынюхивает добычу. Почуяв ее, он с быстротою молнии бросается на нее и втаскивает в воду, где разрывает крепкими когтями своих передних лап и съедает. Он чрезвычайно ловок и неустрашим в своей стихии, на суше же несколько робок, неловок и неуклюж. Лишь страх может заставить его быстро двигаться.

— Зачем же он вылезает из воды, если ему лучше там?

— Во-первых, он любит греться на солнце, а во-вторых, у него натура цыганская. Он не может долго оставаться на одном месте и переходит из одной реки в другую. Но это не самое большое пресмыкающееся здесь. На суше здесь водятся виды гораздо крупнее.

— Неужто?! — воскликнул с удивлением и испугом Станислав.

— Именно. Ты не забывай, мой милый, что мы в триасе. Как и следующие два периода, это — рай пресмыкающихся. Они живут здесь бесчисленными толпами всевозможных пород и видов на суше и в морях, являясь повсюду полновластными хозяевами. Необычайные размеры многих из них могут идти в сравнение разве с их чудовищной внешностью. Особенно поражают своею колоссальною величиной некоторые сухопутные их виды — из обширного отряда

Ландшафт триасового периода; на переднем плане белодон динозавров. Впрочем, кроме пресмыкающихся, здесь достигают внушительной величины и некоторые земноводные, а именно из группы известных уже тебе лабиринтодонтов.

Скелет триасового лабиринтодонта

— И мы можем встретить всех этих чудовищ? — спросил Станислав.

— Ничего нет легче. Не пугайся, однако. Мы для них совершенно незнакомые предметы, и они из врожденной осторожности будут нас избегать.

— А если мы встретим какого-нибудь голодного гада?

— Гм… тогда, пожалуй, он примется за нас.

Станислав только вздохнул.

Дольше оставаться в этом месте им незачем было, и путешественники решили отправиться далее. Они целый день почти плелись по направлению к северо-западу. Несмотря на то, что здесь было много любопытных предметов для наблюдений, ими овладело тоскливое, неприятное чувство.

Англичанин сообщил геологу о том гнетущем впечатлении, которое производит на него эта местность.

— Ничего удивительного тут нет, — ответил профессор. — Для нас, существ с теплой кровью, впечатлительных, подвижных, мир этот ничего привлекательного представить не может. Это ночное или сумеречное существование, это какая-то полужизнь или даже четверть жизни, если можно так выразиться.

— Все здесь как-то мертво, равнодушно, вяло…

— Еще бы! Юная природа!

— Ну уж и юность, нечего сказать!

— Конечно! Позвоночные, несмотря на свои внушительные размеры, находятся еще на очень низкой ступени развития и очень молоды в сравнении с тем временем, которое им предстоит еще пережить. Вспомните только позвоночных нашего времени и посудите, какая между ними громадная разница. Да от них больше и требовать нельзя. Они родились в тяжелой среде, под давлением морских волн, среди вечного мрака, — что же удивительного, что первые шаги их в новой стихии неловки, что блеск солнца им неприятен, что они не умеют пользоваться своими конечностями, что они с трудом ползают по сухой почве и охотно возвращаются в прежнюю стихию.

— Вы правы, профессор, — без сомнения, это еще жалкие, несчастные существа.

— Именно жалкие и несчастные. Природа вызвала их к жизни, дала им возможность пользоваться жизнью, но не дала им еще способности живо воспринимать впечатления. И вот они проводят свой век в полумертвом, словно оцепенелом состоянии. Кроме унылого писка пресмыкающихся, ни один звук живого существа не нарушает царящего на земле молчания. Не слышно ни звуков радости, ни вздохов, ни стонов. Единственными звуками являются шепот и шелест растений, колеблемых ветром, плеск дождя, шум потоков, раскаты грома и подземных канонад. Кажется невероятным, когда подумаешь, что ни одно из этих позвоночных ни разу не испытало ни радости, ни горя. Видел ли, например, кто-либо игру лица у рыб, этих бессловесных созданий, которые решительно ничего неспособны выразить? Несмотря на свою гибкость и проворство, они носят какую-то маску, которой не снимают всю жизнь. И если бы черты их даже смягчились и сделались способными выражать ощущения гнева, горя и радости, то и в таком случае мы ничего нового не увидим, так как больше того, что они показывают, им, бедным, нечего и показать…

Профессор замолк и глубоко задумался.

— Бедные, говорите вы, — заметил лорд. — Но, по-моему, мы можем завидовать им: они во сто крат счастливее нас. Они не знают, правда, счастья, которого так мало на земле, но не ведают и страданий — ни личных, ни чужих…

— Уж кому-кому, лорд, только не вам жаловаться на недостаточность счастья на земле, — сказал профессор.

Лорд вспыхнул.

— Что же из того, что я лично счастлив,