В моем списке упомянуты аптеки. Во Франции они всегда сурово-сосредоточенны. В них не найдешь надувных мячей, цветной фотопленки, масок с трубками и замков с ключами. Продавцы знают свое дело и никогда не пытаются всучить вам в нагрузку леденцов. Я невольно прислушиваюсь к ним как к специалистам.

Однажды мы с женой зашли в аптеку в Монтобане и попросили бинт. Зачем? — спросили нас. Эллен показала пятку — ремни новых сандалий натерли ей волдырь. Аптекарь вышел из-за прилавка, усадил ее, с нежностью фетишиста снял с ее ноги сандалию, изучил пятку, протер ее кусочком марли, встал, повернулся ко мне с озабоченным выражением лица, как будто его выводы необходимо было скрыть от пациентки, и тихо сказал: «Месье, это волдырь». Дух Омэ жив, подумал я, покупая бинт.

Дух Омэ: прогресс, рационализм, наука, мошенничество. «Надо идти в ногу с веком» — чуть ли не первые его слова; и он идет в ногу с веком — до самого ордена Почетного легиона. Когда умирает Эмма Бовари, над ее телом бодрствуют двое: священник и аптекарь Омэ. Один представляет старую ортодоксию, другой — новую. Это похоже на аллегорическую скульптуру XIX века: Религия и Наука над телом Греха. С картины Дж. Ф. Уотгса. Вот только и представитель церкви, и представитель науки умудряются заснуть над телом. Если вначале их объединяет общее философское заблуждение, то позже они оказываются связаны еще более крепкими узами хорового храпа.

Флобер не верил в прогресс, особенно в моральный прогресс, который только и имеет значение. Век, в котором он жил, был глуп, следующий, начавшийся с Франко-прусской войны, будет еще глупее. Конечно, кое-что изменится: дух Омэ будет побеждать. Скоро каждый больной с искривлением стопы получит право на неудачную операцию, приводящую к ампутации ноги, но о чем это нам говорит? «Мечта о демократии, — писал он, — состоит в том, чтобы довести пролетариат до уровня идиотизма, свойственного буржуазии».

Многих раздражает эта сентенция. Но разве в ней нет правды? За последние сто лет пролетариат нахватался буржуазных претензий, в то время как буржуазия, не вполне уверенная в своих силах, стала хитрей и изворотливей. Это прогресс? Если хотите увидеть современный корабль дураков, взгляните на заполненный паром, пересекающий Ла-Манш. Вот они: высчитывают выгоду дьюти-фри, через силу выпивают в баре больше, чем им хочется, не отходят от игровых автоматов, бесцельно бродят по палубе, решают для себя, говорить ли правду на таможне, ожидают очередной команды экипажа, будто от них зависит переход через Чермное море. Это не критика, а просто наблюдение; я не знаю, что бы я сказал, если бы все приникли к ограждению, любуясь игрой света на воде, и принялись обсуждать Будена. Я и сам такой же, между прочим: затовариваюсь в дьюти-фри и жду команды. Я просто хочу сказать, что Флобер был прав.

Толстый водитель грузовика на скамье храпит, как паша. Я взял себе еще виски, надеюсь, вы не возражаете. Собираюсь с духом, чтобы рассказать… о чем? о ком? У меня есть три истории. Одна о Флобере, одна об Эллен, одна обо мне самом. Моя собственная история самая простая из трех — не более чем доказательство моего существования, — и все-таки ее начать труднее всего. История моей жены сложнее и значительней, однако и тут я ощущаю сопротивление. Все лучшее напоследок — так я говорил? Не знаю, скорее наоборот, пожалуй. Но к моменту, когда дело дойдет до ее истории, вы должны быть подготовлены, то есть по горло сыты и книгами, и попугаями, и пропавшими письмами, и медведями, и мнениями доктора Энид Старки, и даже мнениями доктора Джеффри Брэйтуэйта. Книги и жизнь — разные вещи, как бы нам ни хотелось верить в обратное. История Эллен — жизнь, и, наверное, именно поэтому вместо ее истории я рассказываю вам историю Флобера.

Вы ведь и от меня чего-то ждете, правда? Жизнь так устроена в наши дни: людям кажется, что они имеют право на какую-то часть тебя, даже если вы едва знакомы; а уж если кто имел дерзость написать книгу, то его банковский счет, медицинская карта и брак невозвратно становятся всеобщим достоянием. Флобер этого не одобрял. «Художник должен заставить потомков поверить, что он никогда не существовал». С точки зрения религии смерть разрушает тело и высвобождает дух; с точки зрения художника, смерть разрушает личность и высвобождает творчество. В теории, по крайней мере. Конечно, на деле все часто выходит не так. Посмотрите, что случилось с Флобером: век спустя после его смерти Сартр, как какой-нибудь очумевший спасатель, проводит десять лет, делая ему массаж сердца и дыша рот в рот; десять лет старается он привести Флобера в сознание, чтобы затем усадить его на песок и высказать все, что он о нем думает.

А что сейчас о нем думают? Как о нем думают? Как о лысом старике с обвисшими усами; как об отшельнике из Круассе; как о человеке, который сказал: «Госпожа Бовари — это я», как о неисправимом эстете, буржуазном буржуафобе? Многозначительные обрывки мудрости, краткое содержание для тех, кому некогда. Флобер вряд ли удивился бы этой ленивой погоне за знанием. На этом импульсе он построил целую книгу (или, по крайней мере, целое приложение): «Лексикон прописных истин».

На самом простом уровне «Лексикон» представляет собой каталог ютитпе (СОБАКА: Создана для того, чтобы спасать жизнь хозяину. Лучший друг человека) и шутливых определений (ЛАНГУСТА: самка омара). Кроме того, это собрание вредных советов, как светских (СВЕТ: Всегда говорите «Fiat lux!», зажигая свечу), так и эстетических (ВОКЗАЛЫ: Всегда впадайте в экстаз при виде них и восхищайтесь их архитектурой). Порой его интонация бывает лукавой и дразнящей, порой кажется настолько серьезной, что вы наполовину верите сказанному. (МАКАРОНИ: Если блюдо приготовлено на итальянский манер, то его следует есть руками.) «Лексикон» как будто составлен беспутным дядей-пакостником в качестве подарка к первому причастию для серьезного подростка, который мечтает преуспеть в обществе. Изучи его как следует, и никогда не скажешь ничего неправильно, но и правильно ничего не поймешь (АЛЕБАРДА: Когда видишь тучу, непременно скажи: «Сейчас с неба начнут падать алебарды». В Швейцарии все мужчины носят алебарды. АБСЕНТ: Чрезвычайно сильный яд: один стакан — и вы мертвы. Его всегда пьют журналисты, когда строчат свои статьи. Убил больше солдат, чем бедуины).

Лексикон Флобера предлагает курс по изучению иронии: от статьи к статье можно наблюдать, как он кладет ее мазками разной толп тины — так художники на берегу Ла-Манша затемняют небо еще одним слоем краски. Неплохо было бы написать «Лексикон прописных истин» о самом Гюставе. Совсем короткий: карманный путеводитель с подвохом, одновременно прямолинейный и лживый. Концентрированные знания в пилюлях, но некоторые из пилюль отравлены. В этом притягательность и опасность иронии: она позволяет писателю как бы отсутствовать в произведении и в то же время присутствовать в виде намека. Можно и иметь пирог, и съесть его, беда лишь в том, что от этого толстеешь.

Что можно сказать о Флобере в таком новом словаре? Мы могли бы припечатать его как «буржуазного индивидуалиста»; да, это звучит достаточно самодовольно и достаточно лживо. Этой характеристике никогда не мешал тот факт, что Флобер ненавидел буржуазию. А как насчет «индивидуалиста» или других похожих эпитетов? «В моем идеале искусства нельзя показывать себя, художник не более должен проявляться в своем произведении, чем Бог в природе. Человек — ничто, произведение — все… Мне было бы весьма приятно говорить то, что думаю я, и путем таких высказываний дать волю чувствам господина Гюстава Флобера — но какое значение имеет упомянутый господин?»