Популистская идея стала реальностью в форме укрепления исполнительной власти при уменьшении власти судебной и/или назначении на судебные должности представителей собственной партии. Таким образом, новые конституции сыграли ключевую роль в продвижении популистского проекта по «захвату государства», поскольку переход к новой конституции позволил сместить прежних должностных лиц[104]. В целом выборы стали менее свободными и честными, а исполнительной власти стало проще контролировать СМИ. Как и в случае с Венгрией, этот nuevo constitucionalismo использовал конституции, чтобы создать условия для укрепления власти популистов, и все это во имя идеи, что они – и только они – являются представителями la voluntad constituyente – единой конституционной воли.

Но все это не означает, что популистские конституции всегда работают именно так, как задумали популисты. Они создавались с целью исключить плюрализм, но пока при популистских режимах сохраняется институт выборов и тем самым существует некоторая вероятность того, что оппозиция может победить, плюрализм не может исчезнуть полностью. Подобные популистские конституции могут привести к серьезным конституционным конфликтам. Возьмем, к примеру, ситуацию в Венесуэле после того как там на выборах в декабре 2015 г. одержал победу оппозиционный альянс Mesa de la Unidad Democratica (MUD), заполучив большинство, имеющее право изменить конституцию. Президент Мадуро вначале пригрозил, что будет править без парламента (но с помощью военных); он также сделал все возможное, чтобы оспорить легитимность трех избранных депутатов от оппозиции (чтобы не дать оппозиции преодолеть барьер, позволяющий менять конституцию). Полномочия исполнительной власти – и без того невероятно расширенные Чавесом в «его» конституции – расширились еще больше, что позволило Мадуро назначать или смещать директоров Центробанка по собственному усмотрению без всяких консультаций с парламентом[105]. Но и этого было недостаточно: Мадуро вдобавок хотел создать своего рода контрпарламент в виде «парламента коммун». (Подобный проект по созданию легитимности, параллельной официальному парламенту, посредством формирования так называемых боливарианских кружков уже пытался провести Чавес – эта попытка в основном провалилась[106].) MUD, в свою очередь, выступил за проведение референдума, чтобы низвергнуть Мадуро.

Смысл вот в чем: популистские конституции создаются с целью ограничить власть непопулистов, даже когда эти последние формируют правительство. Конфликт в этом случае неизбежен. Конституция перестает быть основной структурой, определяющей государственную политику, и становится просто узкопартийным инструментом, с помощью которого осуществляется правление.

Может сложиться впечатление, что наш анализ до сих пор был глубоко консервативным: политика должна быть сведена к взаимодействию официальных политических институтов, всякий практический результат, производимый этими институтами, должен считаться легитимным, а все выступления во имя и тем более от лица народа должны быть под запретом. Но это не более чем недоразумение. При демократии любой может выступить от лица какой-то общности и понять, откликнутся ли на этот призыв какие-то избиратели – точнее, согласятся ли какие-либо избиратели отождествить себя с символической групповой идентичностью, о которой они ранее и не подозревали. На самом деле, можно даже сказать, что демократия как раз и существует ровно для того, чтобы таких притязаний было как можно больше: у официальных представителей должны быть соперники, и это соперничество может включать в себя утверждение, что представители не справились с представительской ролью, т. е. что они не сумели подобающим образом представить своих избирателей или даже пошли наперекор символической идентичности политического сообщества[107].

Уличные протесты, электронные петиции и т. д. – все это обладает подлинным демократическим смыслом, но не подлинной демократической формой, и они не могут разыграть демократический козырь против представительных институтов[108]. Как бы то ни было, такого рода соперничество в корне отличается от попыток выступать от имени народа как целого – и при этом морально обесценивать и лишать легитимности тех, кто, в свою очередь, оспаривает эти притязания.

Но как быть с теми, кто вступает в политическую борьбу во имя «власти народа» в различных частях света? Недавний пример – протестующие на площади Тахрир против режима Мубарака использовали такие выражения, как «одна рука», «одно общество», «одно требование». (Были и другие, более изобретательные лозунги, например: «Народу нужен президент, который не красит волосы!»[109]) Надо ли им прочесть лекцию о том, что, к сожалению, они ничего не понимают в демократии и обречены на построение неправильного конституционализма?

Анализ, представленный в этой книге, ни в коей мере не исключает исключений, если можно так выразиться. Кто угодно может критиковать существующие процедуры, вменять им в вину моральные слепые пятна и предлагать критерии и средства достижения большей включенности. Проблема не в утверждении, что нынешнее положение дел неудовлетворительно, а в утверждении, что сам критик – и только он один – говорит от лица «народа». Проблема также заключается в допущении – очень распространенном, но не подтверждающемся эмпирически, – выдвигаемом многими самопровозглашенными теоретиками радикальной демократии, которое заключается в том, что только с помощью принципа pars pro toto можно осуществить чаяния всех исключенных из политики и что все остальное всего лишь администрирование или кооптация в существующий общественно-политический порядок[110]. Такой подход упускает из виду, что утверждение «мы и только мы – истинные представители народа» может иногда помочь политическим акторам прийти к власти, но сильно затрудняет сохранение долгосрочной стабильности государственного устройства. Когда ставки подняты до уровня необсуждаемой идентичности, возрастает вероятность неутихающего конфликта.