Именно популисты разрывают эту «цепочку требований», заявляя, что идентичность народа может быть установлена четко и окончательно: отныне народ – это реальность, уже не скрытая, а явная. Это своего рода окончательное требование включенности, на котором цепочка обрывается. В этом смысле популисты de facto стремятся к полной завершенности (в особенности конституциональной завершенности), в отличие от тех, кто, требуя включенности, отстаивает саму идею непрерывного процесса включенности, т. е. стремится к тому, чтобы цепочка требований включенности никогда не прерывалась. «Чайная партия» – такой пример отстаивания идеи конституциональной завершенности.

А как же тогда лозунги, звучавшие на площади Тахрир, или, если вернуться примерно на четверть века назад, лозунги на улицах Восточной Германии, где люди в 1989 г. скандировали «Мы – народ»? Это – совершенно законный лозунг в условиях режима, который претендует на исключительное представительство народа, но на самом деле исключает из политического процесса обширные сегменты этого народа. Можно пойти еще дальше и сказать – то, что на первый взгляд кажется архипопулистским лозунгом, на самом деле было антипопулистским требованием: режим претендует на исключительное право представлять народ и отстаивать его истинные интересы в долгосрочной перспективе (во всяком случае, так обычно обосновывали свою «лидирующую роль» государственные социалистические партии); но на самом деле das Volk – это что-то совсем другое и хочет он чего-то совсем другого. В недемократических режимах «Мы – народ» – справедливое революционное требование; оно ни в коей мере не является популистским. При популистских режимах, которые испытывают на прочность границы представительной демократии, но все же сохраняют остатки уважения к процедурам (и практической реальности), даже минимальный протест против режима может иметь огромные последствия. Вспомним «стоящего человека» на стамбульской площади Таксим после разгона протестующих в парке Гези. Демонстрации были запрещены. Но этот человек ничего не демонстрировал. Он просто стоял там, как одинокий безмолвный свидетель, как напоминание о республиканских ценностях Ататюрка (он стоял лицом к статуе Ататюрка), – но также и как живой упрек в адрес правительства, претендующего на исключительное представительство всех турок без остатка. В конце концов к нему присоединились и другие мужчины и женщины: никто ничего не говорил и не держал в руках никаких транспарантов с обращениями к правительству. Эрдоган, в свою очередь, остался верен правительственным методам, о которых речь шла выше в этой главе. Его правительство попыталось доказать, что Эрдем Гюндюз – так звали «стоящего человека» – иностранный агент. В интервью немецкой газете Гюндюз рассказал: «Близкий к правительственным кругам журналист, который позже стал советником Эрдогана, обвинил меня в том, что я агент или член сербского гражданского движения “Отпор”, которое способствовало падению Милошевича. А министр по европейским делам Эгемен Багыш написал твит о том, что перед своим выступлением я три дня пробыл в немецком посольстве. Но я никогда в жизни не был в немецком посольстве»[120].

Конечно, нам никогда не удастся до конца, со всей уверенностью определить, является ли то или иное требование демократическим или популистским. Например, в Египте в период между первоначальными протестами на площади Тахрир и началом очень напряженного процесса работы над новой конституцией нелегко было отличить демократические требования от популистских. (Формальный факт вовлечения «народа» в политический процесс еще ничего не объясняет.) Но в 2012 и 2013 гг. стало очевидно, что «Братья-мусульмане» стремились создать популистскую, узкопартийную конституцию, в которой содержится идея о том, что такое «истинный народ», и установить ограничения, основанные на их специфических представлениях о том, что такое «хороший египтянин»[121]. Конфронтация, тем самым, стала неизбежной[122].

На этом этапе мы можем задаться вопросом: а как вообще можно поддерживать популистов, этих заведомо протоавторитарных лидеров, которые, скорее всего, нанесут серьезный вред демократической системе? Свидетельствует ли тот факт, что во многих странах популисты пользуются поддержкой миллионов, о том, что эти самые миллионы – люди с авторитарным типом личности (вспомним психологические диагнозы, разбиравшиеся в гл. I)? Означает ли это, что множество наших граждан готовы лишить нас прав, если, по их мнению, мы не подходим под определение «настоящих американцев»? В этой главе я хочу немного затруднить жизнь либеральным демократам, которые, кажется, склонны полагать, что популизм можно списать со счетов как чисто умозрительную задачу (в отличие от эмпирической задачи, с которой придется разбираться так или иначе). Я напомню, что привлекательность популизма зиждется на том, что итальянский демократический теоретик Норберто Боббио в свое время назвал «нарушенными обещаниями демократии». Я также хочу продемонстрировать, что популизм предлагает решение проблемы, на которую у либеральной демократии нет ответа: как можно определить границы того, что составляет «народ»? Наконец, я попытаюсь объяснить, какие конкретные исторические обстоятельства в США и Европе привели к подъему популизма в наши дни. В заключение я предлагаю некоторые идеи относительно того, как лучше всего разговаривать с популистами (а не только о них), при этом не уподобляясь им.

Чем объясняется привлекательность популизма? Бенефициары клиентелизма и дискриминационного легализма, безусловно, найдут в нем свою прелесть. Но я хотел бы также обратить внимание на то, что успех популизма может объясняться несбывшимися – ив определенном смысле даже и несбыточными! – обещаниями демократии в нашем обществе. Эти обещания никогда не озвучивались на формальном уровне. Они, скорее, что-то вроде «народной теории демократии»[123] – ряда интуитивных представлений, которые объясняют не только привлекательность, но и неудачи демократии в современном мире.

Грубо говоря, основное обещание состоит в том, что власть принадлежит народу. Популисты, по крайне мере в теории, утверждают, что народ как целое не только обладает единой волей, но и может осуществлять правление посредством правильных представителей, которые исполняют народную волю в силу данного им императивного мандата. Из ряда интуитивных представлений о демократии, таким образом, складывается следующая картина: демократия – это самоуправление, и идеальное самоуправление осуществляется не большинством, а единым целым. Даже в демократических Афинах этот идеал не получил полного воплощения, но Афины наиболее близко подошли к идее демократии как коллективной деятельности и непосредственного участия в общих действиях (правда, – и это ключевой момент – эта демократия покоилась на принципе сменяемости власти: не может быть настоящей демократии без ротации должностных лиц)[124]. Конечно, трудно устоять перед привлекательностью такой идеи коллективного управления собственной судьбой, и меланхолия по поводу отсутствия подобной практики вполне простительна.