«Ничего не знает, а берётся судить, – распаляясь гневом, обвинял он незнакомку. – Какая наглость! Как можно выносить приговор только на основании чужих суждений, не дав человеку оправдаться?.. Даже не выслушав?!»

Впечатления оказались на удивление мерзкими. Сначала его посчитали трусом, потом подлецом, да ещё и слизняком, жаждущим отпущения грехов. Хотя, если уж быть до конца честным, он действительно хотел, чтобы Софья Алексеевна его простила. Зная о неизбежности отказа, Платон просто не мог второй раз пройти через напрасные унижения и хотел, чтобы графиня Чернышёва поняла это.

«Могли бы и выслушать, было бы полезнее, – упрекал он своих несостоявшихся собеседниц. – Теперь их бедная мать впустую пройдёт через все круги ада».

Вспомнилось лицо надменной Велл. Если присмотреться получше, чертами она всё-таки отличалась от княгини Горчаковой. У его матери нос был чуть вздёрнутым, а у сегодняшней незнакомки – классически соразмерным и прямым, но дело было не в этом, а в общем выражении лица. В глазах матери плясали огоньки, а в уголках губ солнечным зайчиком цвела улыбка. Незнакомка же напоминала снеговика, и только лиловый блеск прозрачных глаз говорил о том, что девушка живая, из плоти и крови. Такие безупречные ходячие идеалы никогда не нравились Платону. Если они и вызывали у него какие-либо чувства, так лишь безмерное раздражение. Кому они интересны – высокомерные ханжи? Уж точно не кавалергардам…

Платон хмыкнул. «Да и чёрт с ними!.. Пусть теперь это семейство хлебает свои неприятности полной ложкой. По крайней мере, могли бы поступить справедливо и выслушать человека, желающего им добра».

Он перевёл взгляд с чистого листа на перо в своей руке и ужаснулся. А как поступил он сам? Не дал оправдаться собственной матери, не захотел поговорить с ней, не допускал даже мысли, что она могла полюбить чужого… Ревность! В этом причина многолетних болезненных отношений?.. Так просто и так мелко! Да что он за человек такой, если даже кресты на родных могилах не пробудили в нём совесть?!

Платону вдруг показалось, что у его ног разверзлась бездна. Получалось, что он, потакая собственной детской слабости, лишил братьев материнской любви. А мать? Что пережила она вдали от своих детей?!

– Господи, прости меня! – борясь с отчаянием, пробормотал он. – Почему только сейчас, почему не раньше? Семнадцать лет, две смерти…

Ощущение краха опалило нутро, горло намертво перемкнуло.

Что же делать теперь?.. Как жить? Разве можно все это исправить?..

Платон метался по комнате. Вновь и вновь налетал он на мебель, пересчитывал боками углы. Наконец сдался и опустился на стул. И сразу же пришло озарение: надо поехать в Рим, разыскать мать и привезти её обратно.

Остатки здравомыслия напомнили ему об аресте брата. Как можно уехать до суда? А если Борису понадобится помощь?.. Нет, это не выход! Но мать могла бы вернуться сама, надо только написать ей правду.

«Хотя она теперь замужем, значит, в своих поступках несвободна, – вдруг понял Платон. – Граф ди Сан-Романо может и не отпустить жену».

Платон постарался вспомнить отрывочные разговоры возвратившихся из Рима знакомых. Именно из них черпал он скудные сведения о жизни своей матери. Семье ди Сан-Романо принадлежал старинный банк, и богатство их рода считалось баснословным. Говорили, что граф боготворит свою русскую жену, во всём ей потакает и даже согласился на то, чтобы в центре католической Италии его супруга оставалась православной. На самом деле Платон ничего толком не знал. Он питался слухами.

– Господи всемогущий, прости меня за гордыню и помоги нам воссоединиться! – прошептал он.

Платон взял перо и впервые за семнадцать лет вывел на листе слово «мама». Как только это случилось, тяжкие цепи долгих обид треснули. Строки ложились на лист сами, и через несколько минут письмо было готово. Платон перечитал его и запечатал. Он умолял о прощении. Вот только не запоздала ли эта просьба? Вдруг мать его тоже не поймёт? Ведь ему так не везёт с объяснениями.

С чего это князь Горчаков решил объясняться? Зачем он вообще приезжал?..

Вера помогла бабушке устроиться в кресле у огня, пододвинула ей под ноги подушку, а сама присела рядом – на низкую парчовую козетку. Нежданный визит князя Веру расстроил, но она старалась «держать лицо». И так день выдался тяжелым, нечего ещё и вечер портить.

Мария Григорьевна вызвала Веру внезапно – уже ближе к ночи. Прислала на Английскую набережную лакея с запиской, что ждёт к себе старшую внучку. Предлог был выбран привычный – лёгкое недомогание. Но сейчас на лице старой графини не наблюдалось даже намёка на болезнь. По всему выходило, что бабушка просто захотела поговорить.

«Старушка уже давно перешла бы к делу, если бы не этот незваный гость», – поняла Вера. Вспомнились детали мерзкой сцены, и уже приутихший было гнев заполыхал с новой силой. Нельзя сказать, чтобы Вера возненавидела командира своего брата. Нет, скорее это стало для неё сильнейшим разочарованьем. Ведь князь Горчаков даже близко не походил на типичных светских бонвиванов, он казался совсем другим. Высокий, плечистый, с шапкой тёмно-русых кудрей, с упрямым квадратным подбородком он мог бы считаться эталоном офицера. И вот это олицетворение героя-мужчины на поверку оказалось жалким трусом. Он побоялся замараться и не стал помогать «бунтовщику». А то, что этот бедолага служил под его началом, для красавца кавалергарда ничего не значило.

Вера злилась на себя саму. Что с ней такое случилось, почему она дала слабину? Поначалу даже восхитилась рослым красавцем в белоснежном мундире. Пока бабушка не начала разговор, Вера успела даже залюбоваться прекрасным волевым лицом. Такого с ней ещё не бывало! Для неё всегда существовал только Джон, а остальных мужчин она, в общем-то, особо и не замечала. И тут вдруг повела себя не просто глупо, но даже и подло.

«Вот дурочка, ей-богу! Только что рот не открыла, – терзалась она. – Попасть под чары такого ничтожества – это уж нужно совсем себя не уважать!»

Её душевные терзания прервала старая графиня:

– Ты догадываешься, зачем я тебя позвала?

– По крайней мере, я поняла, что вы не больны, – отшутилась Вера.

– Да, конечно… Это был просто предлог. Я хочу обсудить положение семьи. Сонюшку тревожить не стоит, она – мать, её мысли и сердце с тем ребёнком, кому сейчас плохо. Надин – девушка с характером, но она слишком молода, да и темперамент такой, что бьет через край, а нам теперь надобны трезвость и спокойствие. Поэтому я и говорю с тобой.

– Я слушаю, – пробормотала польщённая Вера.

– Сегодня всё окончательно прояснилось. Никто помогать нам не станет – все будут беречь свою шкуру, – начала старая графиня. Потом замолчала. Задумалась. Наконец заговорила вновь: – Нам нужно обсудить, как выживать станем. Ты нашла в записях брата хоть что-нибудь о деньгах?

– Ничего. Бумаг просто нет.

– Значит, и вашего приданого тоже, – вздохнула Мария Григорьевна, – плохо…