— Знаю, он вчера был здесь. А зачем он тебе?

— Его рабочие разбили машину, на которой я сюда попал.

— Значит, ты останешься навсегда!

— Не знаю, это зависит не от меня, — сказал я, умеряя ее непомерный энтузиазм. — Я не сам управляю своими поступками.

— А кто ими управляет?

— Это и мне хотелось бы узнать… Кто-то очень могущественный.

— Барыня, десерт подавать? — спросила Марьяша, видя, что мы больше не проявляем интереса к обеду.

— Да, да, подавай, — машинально разрешила Екатерина Дмитриевна. — И приготовь Алексею Григорьевичу постель.

— У вас? — дерзко осведомилась шустрая девица.

— Да, конечно у меня, — обрадованно сказала хозяйка. — Его нельзя беспокоить. Он не совсем здоров.

Действительно, я еще окончательно не оправился после болезни, почти не спал ночью, но предпочел бы отправиться отдыхать в свою комнату. Однако, промолчал, чтобы не обидеть Катю. На десерт мы с ней наскоро выпили по чашке плохо сваренного кофе и перешли в спальню.

— А в твое время мужчины и женщины… спят в ночных рубашках? — поинтересовалась хозяйка, наблюдая, как я раздеваюсь.

— Кому как нравится, — сказал я, пытаясь снять тесные сапоги.

— А как тебе нравится?

— Без ничего, — признался я.

К сожалению, плавки еще не изобрели, и мне приходилось под брюки надевать подштанники, что мне не нравилось.

Наконец, избавившись от сапог и подштанников, я лег в постель. Катя не ушла и села рядом в кресло. Я закрыл глаза и попытался заснуть.

— Ладно, ложись, — сказал я, когда понял, что уснуть мне все равно не удастся. — Почему ты на меня так смотришь?

— Я тебе помешала, прости, пожалуйста. Ты спи, спи, я просто полежу рядышком. А мне в капоте ложиться или тоже раздеться?

— Конечно, раздевайся, — сказал я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали обреченные ноты. — Зачем же каждый раз рвать одежду?

Екатерина Дмитриевна не заставила себя уговаривать и сбросила шелковую завесу своих совершенств. Я первый раз смог рассмотреть ее без одежды, при ярком освещении, и это зрелище мне понравилось.

Катя принадлежала к типу «роскошных» женщин. Через несколько лет ее формы отяжелеют и потеряют привлекательность.

Пока же «привлекательности» было в изобилии. Мне тут же показалось, что я не так уж сильно хочу спать…

Судя по поведению, ее сексуальное взросление шло ударными темпами. Не могу сказать, что она откровенно себя демонстрировала, но и ложной скромности заметно не было.

— А мне надеть рубашку? — поинтересовалась она, когда увидела, как я ее рассматриваю.

— Не стоит.

— А как мне лечь?

— Ложись ко мне спиной, может быть, нам все-таки удастся заснуть.

Катя почему-то застеснялась, повернулась и тихонько скользнула под одеяло. Сделала она это так бесхитростно-грациозно, что заснуть мне удалось не скоро, а она, кажется, не заснула вовсе, привыкая к незнакомому ощущению чужого тела внутри себя. Я так измочалился, что у меня не хватило сил выйти из нее. Да, так оно было и уютнее.

«И в вечном споре бог Морфей с богиней Афродитой», — процитировал я пришедшие в голову стихи, когда раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь. Я всполохнулся, как будто меня застукали на месте преступления, и попытался выскочить из постели.

— Кто там? — совершенно спокойным, ровным голосом, спросила Катя.

— Барыня, к вам господин Алферов, чего ему сказать? — спросил Марьяша из-за двери.

— Передай, что у меня мигрень, я не принимаю. Пусть придет завтра вечером. Меня больше не беспокой, — добавила она. — Хорошо-то как, — сказала она, сладко потягиваясь. — Разбудили тебя, бедненький?

Мне тоже было хорошо, недолгий сон освежил, и большая, нежная грудь с розовым соском в досягаемой близости породила много новых проектов. Потому я не стал жаловаться на неведомого мне господина Алферова, а поймал сосок губами.

Катя застонала, придвинулась ко мне и закрыла глаза. Так начался мой очередной медовый месяц.

Екатерина Дмитриевна была чудесной женщиной. В ней уживался трезвый ум и романтичность, безоглядная страстность и разумная осторожность.

Меньше всего в ней было того, что называется «стервозность». Она ровно хорошо относилась к большинству окружающих людей, не заносилась и попусту не обижалась.

У нас с ней установились ровные любовные отношения, без истерик и надломов.

Катя поняла мой первый грубый порыв и приняла новую модель отношений, с долгими нежными прелюдиями, разнообразными, мало применимыми в этом времени, формами любовных игр.

Мне с ней было хорошо и комфортно, и единственное, что немного омрачало «безоблачное счастье», это то, что она была Катей, а не Алей. Удивительное дело, объективно Катя была красивее Алевтины, больше соответствовала моему идеалу женской красоты, была образована и ближе мне по психологическому типу, однако, я все время сравнивал ее со своей деревенской простушкой, кажется, потерянной для меня навсегда.

Весть о наших «особых» отношениях с Кудряшовой быстро распространилась в городе, я ловил на себе заинтересованные взгляды новых знакомых и угрюмые доктора Неверова. После того, как мигрени у Екатерины Дмитриевны бесследно прошли, нужда в его частых посещениях отпала, но он продолжал наносить ежедневные визиты, правда, теперь уже не ей, а мне. К моему большому удивлению, умирающему чахоточному мальчику после первого же сеанса сделалось немного лучше, и доктор поверил в мой «метод» лечения. Теперь он возил меня и к нему, и к другим больным, и я постепенно возвращал былую славу «великого целителя». Делал я это, по просьбе Кати, бесплатно. Ее состояние позволяло тратить большие суммы на богоугодные дела, так что обирать бедных больных было бы, по меньшей мере, нелогично.

Мне такая работа была не в тягость. Напротив, она вносила разнообразие в многочасовые альковные бдения. По вечерам мы болтали о судьбах мира с местными либералами, на приемах я невинно кокетничал с дамами, пытающимися меня охмурить и тем самоутвердиться за счет красивой Кати.

Народ в нашей глухомани был бесхитростный и простой. Все друг про друга знали самые мельчайшие подробности и отказывались хранить чужие секреты. Так я узнал, что мой знакомец, проповедник гласности, сам ловит-таки рыбку в мутной воде и большой любитель подношений. Он объяснял свое взяточничество теми же мотивами, которыми впоследствии оправдывал мздоимство чиновников недолгий московский мэр, идейный демократ Гавриил Попов: чиновники берут свою долю доходов за проделанный труд.

«Разгильдяй» Венедикт, революционер и народник, жил нахлебником у пожилой вдовы, сутяжничал с ее соседями и мечтал о светлом будущем во главе с самим собой.