[Позднейшая приписка.] Не надо забывать, что я имела дело с итальянцем, даже римлянином, а люди этой породы ни перед чем не отступают: губы у них всегда готовы к поцелую, а ножи к удару.

– О! – воскликнула я спустя мгновение, закрыв лицо руками, сраженная страхом, стыдом, яростью, и попятилась к окну.

– Мне тоже надо выйти на свежий воздух, – сказал он, подойдя ко мне.

– О! – сказала я опять, не отводя рук от лица. – О!

Я была вне себя от стыда и горя.

– Ладно, будет вам, – сказал он, испугавшись. – Уберите руки от лица. Какая вы хорошенькая, нет, сейчас вы уродина, вы вся красная, – говорил он, и голос у него прерывался.

Я сделала движение уйти, не отнимая рук от лица.

– Ну ладно, – говорил он, волнуясь все больше и больше, – ну ладно, ну что такое, почему вы не отвечаете? Ну, умоляю вас, Мари, Мари, ответьте мне хоть из жалости! Пожалейте меня!

– Господи, – пробормотала я, запустив себе руки в волосы и не поднимая глаз, по-прежнему в полной растерянности. – Назад! – крикнула я, когда он попытался взять меня за руку. – Назад, – повторила я, пятясь и глядя на него с отвращением, гневом, болью, изумлением.

– Простите меня! Я с ума сошел, это не моя вина, в иные минуты я теряю голову. Я люблю вас, любовь сводит меня с ума! Простите! Простите! – говорил он вне себя.

– Нет, – мягко сказала я, все никак не в силах опомниться, – нет, довольно, – и опять на несколько мгновений закрыла лицо руками; он тем временем справился с волнением и стал меня спрашивать, что со мной, как в тот вечер, в Валле, когда был тот поцелуй.

Я не знаю, что я ему ответила; я вернулась в гостиную со спокойным лицом и по-русски сказала тете, что монашек сделал мне весьма интересные признания и что я все расскажу ей и Потехину завтра.

(Я никогда его не любила, но романтическое воображение толкало меня на поиски романов.

Этот юный негодяй, вероятно, рассчитывал меня соблазнить. Фу! Ужас.)

Четверг, 18 мая 1876 года

Вот уже три дня меня преследует новая мысль: мне кажется, будто я умираю. Кашляю, жалуюсь. Позавчера сидела в гостиной, было уже два часа ночи, и тетя торопила меня идти спать, а я говорила, что не все ли равно и что я, наверное, умираю.

– Впрочем, – добавила я, – оно и к лучшему. Я не могу больше так жить, и, если вы не будете меня вывозить в свет, через полгода я умру.

– Ах, – сказала тетя, – будешь так себя вести, и взаправду умрешь!

– Вам же лучше, расходов станет меньше, не надо будет столько платить Лаферьеру![40]

Тут я зашлась в кашле и откинулась на кушетке, к большому испугу тетки, которая так и вылетела из комнаты, чтобы я видела, как она рассердилась.

Нет, послушайте, я только теперь начинаю понимать, что вчера произошло.

Я только хочу знать, я так далеко зашла потому, что люблю этого человека, или всякий дурак, если будет говорить мне о любви, сможет добиться от меня того же.

Последнее более правдоподобно.

Я благоразумная или сумасбродная, ханжа или вольнодумка, дура или умница? Понятия не имею.

Пытаюсь понять, люблю ли я это заблудшее, испорченное, погибшее существо.

Мне его жаль…

Да, но вчера! Почему он так ужасно себя повел!

Я внутри вся еще дрожу и с ума схожу, как подумаю, что могло произойти, если бы я не читала самых гадких романов Дюма.

Ох, ну как же так, вот я пишу, и руки дрожат. Я оскорблена и в таком мучительном изумлении, что не понимаю больше сама себя.

Другой человек повел себя – со мной! – так дерзко! Со мной, со мной – со сгустком гордыни! Которую мама и тетя считают ангелом по уму и твердости и бесом по упрямству и гордыне!

Господи, если бы я могла плакать! Что за жалкая, ничтожная моя жизнь! Лучше умереть. Видите, до чего я дошла.

Как я себя люблю! Ни над чем не умиляюсь так, как над своим несчастьем! Слово неудачное, никакого несчастья еще нет… Господи, сжалься надо мной! Дай мне все забыть, потому что я уже простила.

Грудь у меня стеснена, голос сник, лицо мертвое. Хорошо, что там была тетя, а не Колиньон.

Ах, Господи, Господи, Господи, дай мне забыть! Это было грязно, это было стыдно, это было отвратительно! Хотя, с другой стороны, я довольна, потому что теперь у меня есть повод всех презирать.

Пятница, 19 мая 1876 года

Доложили о приходе графа Антонелли, я была еще одна, потому что тете взбрело в голову после Санта-Марии Маджоре осматривать Пантеон. Сердце у меня билось так сильно, что я боялась, что его стук будет слышен, как пишут в романах. Он сел рядом со мной и попытался взять меня за руку, но я ее сразу же отняла. Тогда он сказал, что он меня любит, я с вежливой улыбкой его отстранила.

– Сию минуту вернется тетя, – сказала я, – наберитесь терпения.

– Мне столько нужно вам сказать, – проговорил он: позавчерашнее явно его смущало.

– В самом деле?

– Но скоро вернется ваша тетя.

– Тогда говорите скорее.

– Нет, послушайте, – сказал он… – давайте поговорим серьезно, вы же никогда не бываете серьезны, так нельзя. Я вас люблю, я говорил с матушкой, я вас люблю. – Потом он обнял меня за талию и, положив мне голову на плечо, как ребенок, сказал: – Будьте моей женой.

«Ну наконец-то!» – воскликнула я про себя, но вслух ничего не ответила.

– Ну так что же? – спросил он.

– Если я соглашусь, то, клянусь головой, вы будете самым счастливым человеком на свете.

– Так мы поженимся.

Я улыбнулась.

– Ах, – вскричал он, прыгая по комнате, – как будет забавно, когда у нас будут детки!

– Вы с ума сошли!

– Да, от любви.

В это время на лестнице послышались голоса, я спокойно уселась и стала ждать тетю, которая вскоре вошла с Потехиным.

С сердца у меня упала огромная тяжесть, я повеселела, а Антонелли был в упоении.

– Спишите вот это, – сказала я, взяв какую-то книгу и написав несколько слов на первой странице.

– Что это?

– Прочтите.

И я указала ему на следующие восемь слов: «Уходите в полночь, я поговорю с вами внизу».

– Поняли? – спросила я, стирая написанное.

– Да.

В четверть первого он поднялся… и стал прощаться, сильно сжимая мне руку.