Наиболее остро вопрос правописания встал после появления объединенного издания РОК, русских отрядов хипо и Русского бюро по защите интересов эмиграции — «Русское дело». В первом же номере редакция «Русского дела» сообщила о полном переходе на новую орфографию «с целью устранить этим те, хотя бы незначительные по существу, помехи, которые… могли бы возникнуть в обмене мыслями Русского Зарубежья с… десятками новых русских поколений, которые ныне ведут с большевизмом борьбу во имя России и которые частью влились в наши ряды»[160]. Вследствие этого редакция оказалась переполнена как научными обоснованиями ошибочности новой орфографии, так и гневными и ругательными письмами протеста, в которых редакцию обвиняли «в недостатке русскости», в «малокультурности» и в «подложности яду красной пропаганды». В свою очередь, редакция называла авторов этих писем «новыми старообрядцами», подчеркивала, что таким языком уже четыре поколения пишут 180 миллионов человек всего русского народа, что новые правила подготовлены еще до революции Академией наук в России и что реформа необходима для слияния со всей массой русского народа[161]. Еще несколько раз возвращалось «Русское дело» к теме, взбудоражившей широкие массы эмигрантов. Были опубликованы подробное научное объяснение выдающегося историка и филолога Александра Львовича Погодина, а также краткое изложение «Сути и основ нового правописания» литературоведа Владимира Викентьевича Топор-Рабчинского, в эмиграции преподававшего русский язык и литературу в кадетском корпусе и русско-сербской белградской гимназии[162].

При этом проблема экономии бумаги путем использования новой орфографии, очевидно, была исключительно важной, что видно на примере постоянного сокращения размеров изданий. В 1941 г. «Русский бюллетень» выходил на 10 страницах, а его преемники, «Новый путь» и «Ведомости Русского корпуса», соответственно, на 4 и 6, что опять в сумме давало 10 страниц. После объединения этих двух изданий в одно появилось «Русское дело», которое сначала выходило на 6 страницах, а с № 9 и вовсе сократилось до 4 страниц.

При этом периодические издания служили оружием пропаганды для сплочения рядов эмиграции, поддержания ее духа и направления общественных настроений в нужное русло. Журналист «Нового времени» с русским православным именем Василий и звучной немецкой фамилией Розенберг в издании, посвященном годовщине газеты, с гордостью констатировал, что русское периодическое издание представляет собой «…тип идейной газеты обновляемой Европы… творит общественное мнение… защищая и объясняя те духовные ценности, которые… считает необходимыми для культурного, морального и материального развития народа и нации»[163]. Словом, военные издания русских эмигрантов в аспекте ежедневной политики (глобальной и локальной) были рупором немецкой пропаганды, дословно переписывая или пересказывая сообщения из немецких или местных сербских газет.

Подобное положение дел просто не укладывалось в голове у многих эмигрантов, традиционно привыкших видеть в печатных изданиях рупор общественной мысли. «Сидя на белградских мансардах или в горном бункере», они нередко писали глобальные политические статьи, которые, вероятно, были отзвуками ожесточенных дискуссий и уединенных, но не менее напряженных, размышлений о судьбах России и ее будущем. Увы, эти «политические» статьи, как и статьи «гиперкритические», сразу же попадали в мусорную корзину редактора[164]. Столкнувшись с таким потоком советов «Риббентропу, Розенбергу и Власову», редакция была вынуждена призвать читателей не писать «передовиц», а присылать «корреспонденции с мест осведомительного характера… о культурной работе… бытовые картинки, литературные наброски, штрихи и заметки»[165], не забывая, что от «критики Россия пропала»[166]. Таким образом газета (как пропагандистское издание военного времени) пыталась защитить стратегический ресурс информационного пространства — «бодрость»[167]. Этот подход приводил к тому, что остро нуждавшиеся в прорыве пропагандистской блокады читатели пытались (порой не слишком успешно) читать издания «между строк», усматривая зловещие предзнаменования даже в том, что к постановке готовится пьеса Л.Н. Толстого «Живой труп»[168].

Немецкая оккупация привнесла в культурную жизнь эмигрантов и некоторый технический прогресс — в 1941 г. в сербском эфире впервые зазвучала русская речь. Летом 1941 г. на волнах «Радио-Белград» вышло несколько коротких радиопередач на русском и украинском языках[169]. И хотя этот первый эксперимент не был продолжен, начало было положено. Ощущение недостатка средств массовой информации на родном языке среди военнослужащих провинциальных гарнизонов и отдаленных бункеров Русского РОК, а также гражданских лиц русской эмиграции в Сербии в конце лета 1943 г. попытались восполнить путем проведения регулярных еженедельных радиопередач на волнах «Радио-Белград». Первая радиопередача состоялась 17 августа 1943 г., длилась 30 минут, была открыта исполнением «Верую» хором Русского РОК и состояла из приветственной речи генерала Штейфона, зарисовки из жизни РОК и политического обзора за неделю, перемежавшихся русскими царскими маршами, декламацией стихов и русской народной песней «Вскормили меня и вспоили…»[170]. Эти передачи проводились по вторникам сначала в 14, а позже были перенесены на 18 часов, причем их продолжительность была увеличена, а содержание расширено[171]. Основной проблемой этого перехода к «электронным» средствам массовой информации было, конечно, недостаточное количество «радиоприемников». При этом для нужд эмигрантов, служивших в Русском РОК, использовались не только штатные радиостанции и имевшиеся в казармах радиоприемники, но и пропагандистские машины с установленными на них громкоговорителями, разносившими русские песни и голоса дикторов на 200–300 метров вокруг[172]. Для гражданских лиц в помещениях колоний устраивались бесплатные массовые «радиопрослушивания», как, например, в театральном зале Русского дома. Собравшиеся перед динамиками громкоговорителей эмигранты могли услышать не только политические обзоры, но и радиопостановки (от Островского до Аверченко), симфонический оркестр, арии из классических русских опер («Русалка, «Князь Игорь», «Садко» и др.), романсы, кубанский и донской казачьи хоры, русские и украинские народные песни и даже частушки. Причем художественная программа являлась комбинацией граммофонных записей из коллекции Белградского радио и живых выступлений популярных в эмиграции певцов и актеров[173].