Другой отрицательной особенностью удела торговца (самой, по моему, отталкивающей) является то, что ему приходится угождать покупателям. Рабочий продает за определенную сумму денег свое время, фабрикант — свои товары; это договор, не унижающий участников: ни тому, ни другому нет надобности лебезить. Они не вынуждены, когда на сердце скребут кошки и на глаза навертываются слезы, притворяться любезными и веселыми, стоя за прилавком. Пусть торговец озабочен, пусть ему не дает покоя мысль, что завтра — срок платежа по векселю; все равно он должен улыбаться и, делая над собой усилие, поддакивать щеголихе, которая заставит развернуть и показать сотню штук материи, отнимет у него два часа ж уйдет, так ничего и не купив.

Торговец вынужден угождать, и его жена тоже вынуждена угождать. Ведь он не только вложил деньги в свое торговое заведение, ставшее делом всей его жизни, но и привлек к участию в нем членов своей семьи.[136]

Даже самому покладистому человеку неприятно все время видеть свою жену или дочь за прилавком. Посторонние люди, иностранцы заглядывают сквозь стекло витрины в святая святых домашнего очага... Пусть торговлю начинает вполне порядочная семья; хорошо ли, что взаимоотношения между ее членами у всех на виду, сор выносится из избы? Девушке приходится слушать, потупив взор, нескромные речи молодого нахала. Зайдя через несколько месяцев, вы увидите, что скромности у нее самой поубавилось.

Впрочем, жена торговца гораздо больше, чем дочь, содействует процветанию лавки. Она мило болтает с покупателями, улыбается им, не ощущает никаких неудобств от того, что ее жизнь проходит на глазах у всех. Она не только болтает, но и слушает... Ей больше нравится слушать других, чем мужа. Горе, а не муж! Неинтересный, мелочный, нерешительный... Политические взгляды у него самые неопределенные: и правительством он недоволен, и оппозиция ему не по нутру. Чем дальше в лес, тем больше дров: жена торговца скоро замечает, что играемая ею роль очень скучна. Двенадцать часов в день она выстаивает за прилавком, словно живой товар. Но кто сказал, что она всегда будет пассивной? Манекен может ожить.

Вот тут то и начинаются жестокие мучения мужа. Нигде ревность не распускается таким пышным цветом, как в лавке. Покупатели зачастили, сыплют комплиментами... Несчастный муж не знает, кого из них подозревать. Подчас он сходит с ума, или кончает самоубийством, или убивает жену, или, наконец, просто заболевает и умирает. Но хуже всех, быть может, тому, кто смирился со своей участью.

Так кончил свои дни один человек, зачахший не от мук ревности, а от горя и унижения. Он не перенес оскорблений и надругательств, которым постоянно подвергался из за своей жены. Я говорю о злополучном Луве.[137] Избежав всех опасностей в годы террора, вернувшись в Конвент, он, не имея средств к жизни, открыл в Пале Рояле[138] книжную лавку на имя жены (книготорговля была тогда единственным прибыльным видом коммерции). На беду этого пылкого жирондиста, одинаково резко выступавшего и против роялистов, и против монтаньяров, у него было множество врагов. Представители «золотой молодежи», так нетерпеливо ждавшей 13 вандемьера,[139] вызывающе прогуливались перед лавкой Луве, зубоскалили, отпускали шуточки, всячески издевались над его женой, мстя мужу. На его сердитые взгляды они отвечали взрывами хохота. К сожалению, Луве сам дал им повод для насмешек, неосторожно описав с целым рядом нескромных подробностей свое бегство с Лодойскоп.[140] Ее храбрость, ее преданность должны были бы защитить ее, сделать ее особу священной для всех благородных людей: ведь она спасла своего возлюбленного! Но наши щеголи оказались неспособны оценить ее подвиг и продолжали жестокую травлю. Луве умер с горя. Жена хотела последовать его примеру, но к ней подвели детей, и ради них она осталась жить.

Глава VI

ТЯГОТЫ ЧИНОВНИКА

Когда дети подросли и в кругу семьи им задают вопрос: «Кем ты хочешь стать?» — самый резвый и непослушный обязательно ответит: «Я хочу быть независимым». Он станет коммерсантом и обретет ту «независимость», которую мы только что описали. Другой же брат, послушный и слывущий паинькой, будет чиновником.

По крайней мере он попытается им стать. Для этого семье придется пойти на немалые жертвы, зачастую превышающие ее материальные возможности. Из кожи вон лезут, и ради чего? После десяти лет в училище и еще нескольких в лицее он будет зачислен сверх штата и наконец займет какую-нибудь незначительную должность. Он завидует брату: тот за это время немало преуспел и не упускает случая пройтись насчет «бездельников, которые дрыхнут, присосавшись к бюджету». Предприниматель убежден, что никто, кроме него, не создает ценностей: ни судья, ни офицер, ни профессор, ни чиновник; все они — ничего не производящие потребители.[141]

Родителям известно, что государственная служба не приносит больших доходов. Но им хотелось, чтобы их пай мальчик жил спокойно, мирно, как у Христа за пазухой. Таков, по их мнению, идеал жизни после стольких революций, таким представляется им удел чиновника. Ничто не постоянно, все подвержено переменам, и лишь чиновник не знает превратностей судьбы: он словно уже находится в ином, лучшем мире.

Не знаю, жилось ли чиновникам когда-нибудь как в раю (если прозябание на одном месте и спячку считать райским блаженством); но в наши дни нет людей, живущих менее оседло, чем чиновник. Пока его не уволят (а страх перед увольнением мучает его всегда), вся его жизнь — сплошная цепь переводов с должности на должность, внезапных переездов из города в город, с одного конца Франции на другой, в зависимости от результатов выборов. То он, неизвестно почему, попадает в немилость у начальства, то в погоне за незначительным повышением в чине (двести франков в год лишних) переезжает из Перпиньяна в Лилль.[142] Дороги кишат чиновниками, везущими с собой мебель; некоторые, впрочем, обходятся без нее. Они поселяются в гостиницах и, не вынимая вещей из чемоданов, живут по нескольку месяцев, а то и целый год в чужом городе, одиноко и скучно; когда же им удается, наконец, завести кое какие знакомства, их опять переводят к черту на кулички.

Пусть чиновник не вздумает жениться! Это еще ухудшит его положение. Независимо от того, что переезды семьи связаны с расходами, его скромного жалованья вообще не хватает на ее содержание. Те из государственных служащих, которые вынуждены заботиться о незапятнанности своей репутации — судьи, офицеры, профессора, — будут всю жизнь, если у них нет собственных средств, бороться