– Новости.

– Твои новости это я, – скинула она халат. Я привлек ее к себе, не поднимаясь с постели, обнял за голые бедра и поцеловал в шелковую маковку. Кожа пахла клубникой.

– Ты потрясающе выглядишь!

– Женщина выглядит настолько, насколько ее хотят, – медленно падала Фортуна в мою сторону, пока я не подхватил и не прижал ее к себе. По телевизору в этот момент начали передавать бои без правил.

– У меня мурашки.

– Это чувства идут на работу.

– Когда ты ко мне прикасаешься, моя точка G становится многоточием. Ты все еще меня любишь? – прижалась она ко мне еще сильнее. – Сердце, перестаньте подсказывать. Он сам должен знать.

Я опустил голову на ее грудь и тоже услышал, как прибавило ходу женское сердце. Вдохнул губами нежную кожу и начал баловать ее языком.

– Так ты меня любишь?

– Ты хочешь это знать?

– Я хочу это чувствовать.

Сохраняя молчание, язык уже подобрался к соску, который немедленно вырос. Я поигрался немного с ним, потом с другим.

– Не буди во мне суку!

– А то что? – оторвал голову от ее груди.

– Загрызу тебя нежностью и опоздаю на работу.

– Давай, я хочу умереть от нежности.

– А мне что с этого?

– Развлечение. Ты могла бы убить? – посмотрел я Фортуне в глаза.

– Нет, некоторые не заслуживают и этого.

– А я?

– Ты – другое дело, – затянула Фортуна мои губы в долгий поцелуй и закрыла глаза.

– Знаешь, мне страшно, – неожиданно ледышкой вонзилось мне в самое ухо.

– Со мной?

Она продолжала:

– Мне страшно, что я постарею когда-нибудь. Морщины… ты веришь? Я их считаю, – протянула она руку, взяла со столика зеркало и стала всматриваться в свое отражение.

Я прижал ее к себе, как удав кролика:

– Дура! Выкинь это из головы, старость к тебе не придет, пока ты ее не пустишь.

– Ты знаешь, что может случиться с женщиной, если ее не любили давно, давно не ласкали хотя бы словами, давно не трогали ее кожи, к чувствам не прикасались. Без любви все женщины вянут, она может с ума сойти от одной этой мысли: старость.

Так и бывает: стоит только промедлить, расслабиться, не сожрать вовремя женщину в любовном порыве, как она тут же начнет выедать твой мозг своими недомоганиями.

– Не надо бояться морщин! – хотел я отнять у Фортуны зеркало, как оно соскользнуло и упало. На его отражении замерла трещина. – Вот тебе подтверждение! Если даже зеркало способно треснуть от красоты, что же тогда говорить о коже на лице.

– Это было мое любимое, – с улыбкой вздохнула она.

– А мое любимое зеркало, это ты, чем дольше любуюсь, тем больше нахожу в себе изъянов.

Я проснулся от звонка телефона. Фортуна давно уже ушла на работу, в окне медленно светило солнце. Встал, подошел к креслу, на котором отдыхали штаны, и вытащил телефон. Звонил мой старинный друг Оскар.

– Привет!

– Разбудил?

– Да нет, я уже чай пью.

– Как со временем? Хотел к тебе заехать.

– Да, конечно! А ты далеко?

– Нет, рядом. Буду минут через сорок.

Утро приехало другом. Оскар был говорлив, как Амазонка ночного унитаза. С утра не то что говорить, но даже слушать трудно. Я-то знаю, что нельзя приезжать так рано по субботам, можно сломать чью-то жизнь.

Мое тело прошло по коридору, в поисках своего отражения. На этот раз я решил его не пачкать. Прошел мимо зеркала дальше, пока не уткнулся в окно на кухне. Посмотрел в него. Там деревья стряхивали с зеленых пальцев холодную воду. На детской площадке никого. Посередине, в сухом фонтане, резвились каменные дельфины, будто обрадовались долгожданной воде. Дождь ведрами выплескивал свою божью слезу, однако без видимого сожаления. Я поставил чайник и пошел в ванную, где, не включая света, помыл лицо и почистил зубы.

В зале взял пульт, однако рука так и не поднялась включить телевизор, я поднял ее на кота, стряхнув с дивана. Недовольный, он отвалил на кухню.

– Чайник выключи, как засвистит, – бросил ему вслед. Сам сел на нагретое место и взял газету, помял глазами. Новости устарели, где-то я их уже видел: не колышут, не трогают, мертвые.

Вскоре засвистел чайник. Все громче и громче.

– Обиделся, – подумал я про кота и тоже двинулся на кухню.

Будь там кто-то кроме него, я бы скорее всего улыбнулся, но некому и незачем. В одиночестве люди честнее и меньше морщатся. Все морщины – от искусственных улыбок. Человек стареет от компромиссов. То, что сегодня некому было сказать «доброе утро», означало только одно: что не придется начинать день с лицемерия. Я выключил чайник, но заваривать не стал, решил подождать Оскара.

Дождь все еще не ушел, выказывая равнодушие ко многому, ко мне, в частности. Я достал из холодильника масло, сыр и колбасу. Поковырялся в носу, почесал причинное. Продолжая хрустеть кормом, Том посмотрел на меня понимающе, воспринимая как должное мою раскованность. Животных мы не стесняемся, нет вокруг никого и нас вроде бы тоже.

Скоро появился Оскар. Мокрый и худой. Мы поздоровались и обнялись.

– Стареешь, чувак, – предложил я ему тапочки.

– Сам такой, – стянул он с себя влажный плащ и натянул на вешалку.

– Проходи, можно сразу на кухню. Пить будешь?

– Нет, я же бросил.

– Жалеешь себя. И сигарета небось электронная? Фитнес, йога, здоровое питание? Я же говорю, стареешь, – улыбнулся ему, заваривая чай.

– Откуда ты знаешь про йогу?

– Я просто так сказал.

– Да, хожу два раза в неделю. Ты не представляешь, как это заряжает…

Потом он рассказал мне о своей работе, медленно съехал на политику, прошелся по психологии, подчеркнул важную роль эзотерики. Большую часть его мыслей занимали воспоминания. В конце концов, он все свел к тому, что очень хочет написать книгу, только не знает пока с чего можно начать. В этот момент я подумал, что книги, которые никто не будет читать, можно начинать с чего угодно, и лучше их даже не заканчивать, иначе потом захочется выпустить.

Как бы старательно я его ни слушал, слух мой периодически отключался, понимая, что старому другу нужны были уши, мои уши. И он их получил. С этими мыслями я встал из-за стола, набрал воды в стакан и стал поливать цветок на подоконнике.

– А как ты? – неожиданно вспомнил про меня Оскар.

– Весна, – ответил я на автомате.

Не солнце, не голубое небо, не бегущие на жидких ногах ручьи привлекали перед окном мое внимание. Я не смотрел на улицу, видел только как, скользя по стеклу на шерстяных лапках, две мухи пытались спариваться.