Алексей отвел взгляд. Обшарил глазами стену и уткнулся взглядом в пастель: рыбацкие лодки, раскрашенные яркими полосами, отдыхают на песке, песок кристально белый, с матовыми пятнышками следов человеческих ног, с моря наползает розовый рассветный туман. Полный покоя и неги пейзаж вдруг так ярко и глубоко проник в сознание, что Алексей почувствовал даже запах моря, сырых сетей, просмоленного дерева, умытых росой зарослей магнолий и ощутил кожей прикосновение первых лучей летнего солнца, пробившихся сквозь молочно-розовую кисею тумана.

И тут же вспомнилось другое. Из пропахшей карболкой, никотиновой смолой, бомжами и шинелями жизни…

…За дверью глухо бухало, словно бревном по воротам, после каждого удара сквозь щели прорывался утробный вой, время от времени слышался свистящий, надсадный сип надорвавшегося человека.

Алексей стиснул зубы, постарался не обращать внимания и идти своей дорогой, но ноги сами прилипли к протертому ковру. Он вдруг понял, что еще шаг — и станет фатально другим, тем, кем запретил себе становиться, едва получил корочки опера.

Он пнул дверь. Слава богу, оказалась не запертой, иначе снес бы замок к черту.

Картина соответствовала звуковому сопровождению: задержанный на полу, словно скрюченный приступом аппендицита, с белым, забрызганным испариной и кровью лицом, расхристанный опер в состоянии крайнего ража и служебного рвения над ним, нога занесена для удара. Гулкий звук мог исходить при судорожных соприкосновениях патлатой головы парня с боковиной стола. О происхождении других тоже догадаться труда не составляло: зверем выл хозяин головы, сопел, словно бревна таскал, хозяин кабинета.

— Твою мать, Жека! Совсем охренел? — выдохнул Леша.

Женя Любимов, опер ОБНОНа,[9] удивленно оглянулся.

— А, это ты. — Женя утер трудовой пот с лица. — Какие проблемы?

Он не видел ничего странного в катании ногами по полу живого человека. И Леша, по его понятиям, ничего против иметь не должен.

— Мудак, даже на улице слышно! — зло процедил Алексей.

— Понял, не дурак.

С таким аргументом Женя не мог не согласиться. Длинно выдохнул, кивнул и опустился задом на угол стола.

Подследственный, молодой парень в кожаных штанах, стоптанных казаках и порванной на спине черной рубашке, замер в позе эмбриона, закрыв голову руками. На пальце правой кисти серебром светился перстень в виде разлапистого листка анаши.

— Дурак у нас вон кто. — Доставая сигарету, Женя успел слегка ткнуть парня носком ботинка. — Взяли с пятью «чеками» героина на кармане. Как человека прошу сдать барыгу. Ни в какую. Слышь, урод! — Новым пинком он обратил на себя внимание задержанного. — Ты мне, срань, нафиг не уперся. Торчи на игле дальше, пока не сдохнешь. Мне барыга нужен. Сдашь его, пойдешь домой. Не сдашь — в камеру. Что не ясно? На тюрьме, между прочим, баланду не из маковой соломки варят. Ее на капусте гнилой варят. Капуста вставляет плохо, авторитетно тебе заявляю. Никакого прихода от нее, кроме поноса. На такой диете ты, чмо, через день от ломки загнешься. Будешь собственную мочу в вену колоть и поминать барыгу добрым словом. Ну, что, устроить тебе программу «Детокс» за счет государства, или говорить начнешь?

Женя выдохнул дым, стряхнул пепел на спину парню.

— Клиент доводам рассудка не внемлет, — ровным голосом констатировал он. — Придется продолжить объяснения при помощи ног. Руки, мразь, я об тебя марать не собираюсь.

Он спрыгнул с угла стола. Парень вздрогнул всем телом.

Женя, перекатив сигарету в угол рта, усмехнулся.

— Погоди! — почти выкрикнул Леша.

Из-под перемазанной сукровицей ладони снизу на него уставился глаз. Огонек надежды быстро погас, стоило парню разглядеть, что остановивший пытку одного возраста и явно с одного поля ягода с мучителем. Зрачок снова затопил мутный страх.

Леша отстранил Женю, все же принявшего позу футболиста перед штрафным ударом, сгреб под мышки парня, толкнул на стул. Тот заелозил, морщась, кое-как нашел положение тела, доставляющее минимум боли. Сидеть получилось только полубоком, наклонившись вбок, вес тела держа на предплечьях, упертых в колени.

Леша опустился на стул напротив. Руки тоже упер в колени, придвинувшись как можно ближе к парню. В ноздри сразу ударил кислый запах пота, несвежей одежды и страха. Запах страха, как бульдог, Алексей не мог спутать ни с каким другим и различал даже за плотным шлейфом парфюма.

По редким усам и бороденке парня ползла кровавая слизь. Из взлохмаченных волос, космами упавшими на лицо, торчал острый нос с синей горбинкой и зыркали два черных зрачка.

Мимоходом Алексей отметил, что парень физически гораздо сильнее субтильного Женьки и в других обстоятельствах, скажем, в темной подворотне, мог без проблем пересчитать и раздробить ему все косточки. Если Женька до сих пор считает, что можно отмахаться ксивой или прикрыться формой, то жизни так и не видел. Леша видел. И знал, что даже со стаей «металлических» торчков, типа этого парня, разделается, как медведь с фоксами. Конечно, не без труда, но уложит всех. Всех до единого на асфальт. Головой в асфальт.

Он вперил пристальный взгляд в два уголка глаз, сверкающих в густых космах волос. И отчетливо себе представил, что именно бы делал, схлестнись они с парнем один на один в темном укромном месте. Именно там, а не в кабинете с сержантами за дверью. В кабинете легко быть крутым. А там — в темноте и без свидетелей на голый понт никого не возьмешь. Если кишка тонка, ее ножиком быстро вспорят.

Парень учащенно задышал, глаза налились кровью. Алексей не отпускал мертвой хватки своего взгляда. Бурил и карябал им, как каленой спицей.

С минуту накал схватки не ослабевал. Потом парень сбился с ритма, глаза дважды вильнули в сторону. Он спохватился, еще раз попытался войти в клинч, но быстро сдался.

Дыхание сделалось затаенным, едва слышным, теперь только слабые, незаметные струйки воздуха тревожили кровавые бусинки, повисшие на редких усиках. В глазах мутной плесенью плавала покорность. Только губы еще кривились в вызывающей ухмылочке. Вскоре и она исчезла.

Парень, не выдержав торжествующего взгляда Алексея, отвернулся. Подхватив его за перемазанный подбородок, Алексей вернул его голову в исходное положение.

— Адрес? — тихо, без нажима произнес Алексей.

Взгляд парня заметался, потом замер. И умер. Глаза сделались стеклянными.

— Улица Лавочкина, третий дом от остановки. Четвертый этаж. Квартиру не помню. Слева от лифта, — безжизненным голосом произнес он.

— Они, блин, как чукчи в тайге, живут, по ориентирам, — вставил из-за спины Женька.

Алексей отмахнулся: «Не встревай».

— Поедешь и покажешь.

Парень мотнул головой, но вырвать бороденку из цепких пальцев Алексея не смог. Сразу же сник.

— Поедешь и покажешь, — повторил Алексей. — Сколько там герыча?

Парень помялся и выдохнул:

— Пятьдесят грамм.

— Не врешь?