— Вы бегали сами по себе, — улыбнулся интендант. — Виктор работал целый месяц по десять — двенадцать часов в день, и за всё время я ни разу не слышал, чтобы вы жаловались. Помню, я как-то застал вас за столом вахтёра с мелками и альбомом для рисования — вы утверждали, что тоже реставрируете картины!

Хольмстрём снова улыбнулся. Он был примерно ровесником Виктора, может быть, чуть помоложе. Незаметный слуховой аппарат… Вся жестикуляция и манера говорить выдавали в нём человека, привыкшего распоряжаться, — уверенного, располагающего, не терпящего возражений.

— Мы рано стали самостоятельными, — сказал Иоаким. У него снова подступил к горлу комок. — А кстати, как вы познакомились с отцом?

— Мы встретились в пятидесятые годы. Он реставрировал плафон Эренштраля в Рыцарском замке. Какая была работа! Потом был государственный заказ — привести в порядок коллекцию в замке Стрёмхольм. Многие полотна были в жутком состоянии. Потрескался грунт, красочный слой деформирован… в начале прошлого века реставраторы явно схалтурили. Ваш отец сотворил чудо. Восстановил утраченные детали. Изобрёл совершенно новую технику ретуши. Мы не хотели упустить такой талант и предложили ему работу в музее. Он отказался. Сказал, что будет помогать — но только как фрилансер. Он работал для нас чуть не до конца семидесятых, хотя жил в Фалькенберге.

— А нашу мать вы когда-нибудь видели?

— Нет… — Хольмстрём посмотрел на него странным взглядом. — Виктор был довольно скрытен. Личную жизнь он на работу не брал — оставлял дома.

— Они встретились на выставке в Стокгольме. Во всяком случае, отец так говорил. Она была из очень состоятельной семьи.

— Я слышал о ней, но наши пути никогда не пересекались.

Рядом один из гостей что-то писал в книге соболезнований. Иоаким скосил глаза. «Скоро увидимся, Виктор». Он позавидовал такой невинной вере в жизнь после смерти.

— Смерть никогда не упускает случая прийти неожиданно. — сказал музейный интендант. — Даже если думаешь, что ты к ней подготовился, она всё равно приходит неожиданно. В прошлом году умерла моя жена. Мы прожили сорок шесть лет. У неё была хроническая почечная недостаточность с восемьдесят третьего года. Последние десять лет она умирала… поистине марафонская смерть, если вы понимаете, что я хочу сказать. Казалось бы, я должен был привыкнуть к этой мысли — та, кого я люблю и кто мне так близок, в один прекрасный день меня покинет. И постоянное напоминание — отвратительное жужжание диализной установки дважды в неделю… Но конца всё равно не ждёшь. Словно натыкаешься на невидимую стену… и… какая это боль!

— Отцу исполнилось бы восемьдесят четыре, — сказал Иоаким. — В этом возрасте люди либо умирают, либо впадают в детство. А он до самого конца был настолько бодр, что я думал, он будет жить вечно. Когда вы его видели в последний раз?

— Двадцать лет назад. На каком то официальном ужине, не помню, по какому поводу. Я очень благодарен, что вы поместили извещение в центральных газетах, а то бы у меня не было возможности попрощаться с Виктором. Непревзойдённый профессионал.

— Я всё время спрашиваю себя… — сказал Иоаким. — Странно, но раньше я об этом не думал: почему он переехал в Фалькенберг? Он появился в Стокгольме сразу после войны, сделал себе имя, нашёл жильё, источник доходов. Он даже умудрился найти друзей, а вы понимаете, как это трудно в маленькой северной стране, где люди стараются держаться друг от друга на расстоянии — в благой вере, что это наилучший способ общения с согражданами. В Стокгольме он главным образом и работал, во всяком случае зарабатывал… И вдруг в шестидесятые годы всё бросает… всё, что с таким трудом построил. И переезжает сюда, в Фалькенберг.

— Может быть, у него здесь были друзья?

— Мне об этом ничего неизвестно. Я надеялся, что вы или кто-то другой даст мне ответ на этот вопрос. Его самого я спросить не успел…

Интендант музея поправил слуховой аппарат, сидевший у него за ухом, как таинственное насекомое из научно-фантастического фильма.

— Мы с Виктором встречались на профессиональной почве, — дипломатично сказал он. — В личном плане… разве что ужинали вместе пару раз… иногда играли партию в шахматы. Но я слышал, у него в Стокгольме были какие-то проблемы.

— Это что-то новое. Какие проблемы?

— Он старался помочь какой-то художнице выбраться из сложной жизненной ситуации. Кажется, он считал, что для неё будет лучше, если он уйдёт с арены.

Это был день сплошных новостей. Загадочный церемониал похорон. Вопросы требуют ответа. Тайное становится явным. Тени появляются и исчезают… но далеко не все. Одна загадка рождает другую, они упакованы друг в друга, как китайские коробочки. Ему следовало бы давным-давно распаковать эти коробочки и поставить их все в ряд перед Виктором, пока тот был ещё жив. Почему из всех городов он выбрал Фалькенберг, что за отношения были у него с Эллой, почему он когда-то решил эмигрировать именно в Швецию и что это были за проблемы с какой-то неизвестной художницей? Что имел в виду Хольмстрём?

— Виктор никогда не говорил ни о каких проблемах или трудностях, — вслух сказал он. — И я просто не могу представить, чтобы человек отцовского благородства мог нажить себе врагов.

— Честно говоря, я тоже. К тому же всё это было так давно! Похоже, он принял решение переехать сюда совершенно спокойно.

— А вы тоже коллекционер?

— Да. Но, конечно, не такой, как ваш отец.

— А вы когда-нибудь видели его коллекцию?

— Как ни странно, нет. Он почему-то не любил о ней распространяться. Всё держал в секрете… или скромничал, тут можно по-разному посмотреть. Но коллекция, судя по всему, бесценная. Масса редкостей… и шведские мастера, и зарубежные. Причём в самых разных манерах, как я слышал.

— А каким он был экспертом? Я имею в виду установление подлинности работы?

— Феноменальным… Устроит вас такое определение? Он видел словно бы в четырёх дополнительных измерениях, совершенно для нас, смертных, не известных. А мастерство! Виктор владел старинной техникой, как никто. Уникально! Материалы, старинные рецепты пигментов, классический мазок…

— Он не мог ошибиться в подлинности, скажем, Кройера?

— Скагенского художника? Не думаю. В шестидесятые годы Виктор входил в государственную экспертную группу. Они занимались исключительно разработкой новых методов выявления подделок. Мало того, за эти годы он нашёл для нас огромное количество шедевров, и мы доверяли его оценке безоговорочно. В основном немецкая живопись девятнадцатого века, но и рококо, и северное барокко. Как-то, помню, он отсоветовал нам покупать Адольфа Менцеля — и картина оказалось фальшивой. В другой раз благодаря ему мы приобрели у частного собирателя в Париже ранее неизвестного Рослина.

— Я понимаю, что мой вопрос звучит странно, но как это всё начиналось?

— Мне кажется, он начал покупать картины у эмигрантов сразу после войны. Люди сломя голову бежали в Швецию… брали только самое ценное: паспорт, пачка швейцарских франков, несколько полотен. Он постоянно ездил… Тогда на рынке циркулировало очень много предметов искусства, людям нужны были деньги. Виктор в послевоенной Европе был как бы связующим звеном между коллекционерами и людьми, которые позарез нуждались в деньгах. У него везде были связи… Как-то раз, помню, мы не послушались его совета… речь шла о портрете Эренштраля. Виктор пронюхал, что в Западной Германии есть эта никому доселе не известная работа. Продавец много не просил, но наш старый эксперт по барочной живописи никак не мог решиться. Он свои подозрения не уточнял, но утверждал, что это подделка — близкая к совершенству, но подделка. Виктор не настаивал… он, собственно, никогда не настаивал, но утверждал со всей определённостью, что мы ошибаемся. И по всей видимости, он был прав… За несколько лет до этого он сам разоблачил подделку того же Эренштраля в Финляндии… Никаких сомнений нет, он был выдающимся экспертом… А теперь, господа, хочу вас поблагодарить за в высшей степени достойную церемонию и, конечно, за извещение в газете. Без него я никогда бы не узнал о смерти Виктора, и это мучило бы меня всё то недолгое время, что мне осталось.