Старик посмотрел в сторону вестибюля, где за стеклянной стенкой размещалась администрация.

— Я переночую в отеле — не хочу пропустить чемпионат Европы. Златан, похоже, в хорошей форме. А какой вид на Этран из моего номера!

Похороны и будни почти ничем не отличаются друг от друга, думал Иоаким позже, подводя итоги этого насыщенного дня. Но всё равно, день похорон требует… как бы сказать… большего порядка, что ли. Он только что попрощался с престарелым интендантом и пошёл к буфету взять седьмой или восьмой бокал вина, но тут к нему подошёл тот самый лысый господин с клюшкой, взял бутылку и начал внимательно разглядывать этикетку.

— У меня не было случая представиться, — сказал он. — И вдобавок я ещё пропустил траурную церемонию — транспорт подвёл. Я так понимаю, вы — сын Виктора.

Роста он был небольшого. Судя по глубине морщин, он был едва ли не старше Виктора. Взгляд дружелюбный, трудноопределимый акцент.

— Я приехал из Берлина вчера вечером. Но если паром из Ростока в Треллеборг хоть чуть-чуть опаздывает, вы уже не успеваете на поезд. Логистика на железной дороге не та, что была… опоздаешь на какую-то пару минут — и всё, жди следующего поезда. К тому же костыль не способствует быстрому передвижению…

— Мне очень жаль, — сказал Иоаким, пытаясь сообразить, каким образом весть о смерти Виктора дошла аж до Берлина.

Но его собеседник, похоже, не собирался давать никаких объяснений. Он прислонил клюшку к стойке, достал очешник из внутреннего кармана пиджака и укрепил на носу очки в тонкой оправе.

— Очень забавно, — произнёс он, изучая этикетку на бутылке, — мне показалось на секунду, что это подделка… Грюнер Вельтлинер, несомненно. Но, может быть, от какого-то поставщика подешевле… из Венгрии, скажем… а разлито в бутылки получше, с поддельной этикеткой… Но это не так — вино, похоже, настоящее.

— С чего бы ему быть фальшивым?

— О, Виктор! — рассмеялся старик. — Это его развлекало иногда… пригласить на дешёвое вино, разлитое в бутылки от лучших виноделов… «Пойяк» сорок четвёртого года, тридцатилетнее «Монроз» или «Боул»… Люди обманываются с радостью…

— Мне кажется, вы не успели представиться… — растерянно сказал Иоаким.

— Какое значение имеют имена?! Имена — это тоже своего рода этикетки… в переносном, конечно, смысле… Ваш отец, например, использовал разные имена, в зависимости от того, где находился… и, самое главное, от того, что за дело ему предстояло.

Потом Иоаким вспомнил, как он тут же отверг мысль, что старик с клюшкой его разыгрывает: странно было предположить, что пожилой и с виду достойный человек подшучивает над усопшим на его похоронах. Скорее всего, старческое слабоумие… полубезумный старикан каким-то образом узнал о поминальной церемонии в отеле и ударился в сенильные рассуждения по поводу всего, что взбредёт в голову.

— В Швеции он был, разумеется, Виктором Кунцельманном. А в Германии его чаще всего называли Густав Броннен… Если вспомнить, что в одном и том же человеке часто уживаются самые различные черты, одного имени явно мало. Это было бы просто убожество — всего одно имя… Мы подсознательно это понимаем, не правда ли… откуда тогда два или три имени при крещении, прозвища, клички… имена второй, третьей, четвёртой живущих в одном и том же человеке личностей.

Он почесал голень остриём клюшки и добродушно улыбнулся.

— У вашего отца было несколько nom de guerre[37]. Как поставщик… как бы это сказать… новообретённых шедевров, вновь открытых работ старых мастеров, он всегда учитывал всё — спрос, провинанс[38], риск разоблачения. И его имя было безупречным — оно олицетворяло историческую правду, качество… Доверие к нему не знало границ.

Что он такое говорит, подумал Иоаким, чушь какая-то… И в то же время всё происходящее почему-то не вызывало удивления, словно это и были ответы на те вопросы, про которые он даже не предполагал, что они у него есть.

Насколько хорошо вы знали отца?

Вы можете называть меня Георг. Георг Хаман. Когда-то, много лет назад, у нас с вашим отцом был магазин филателии и автографов в Берлине. Мы познакомились ещё до войны. Вам это, должно быть, кажется странным. Вы меня никогда не видели и наверняка никогда обо мне не слышали.

У выхода Жанетт беседовала с соседями Виктора. Эрланд Роос одиноко сидел в углу. Похоже, его не устраивала политическая ситуация в Южной Скандинавии. Большинство гостей были знакомы не один десяток лет, они стояли группами, разговаривая о Викторе. Всё как всегда, подумал Иоаким. Нормально, если в этом слове вообще есть какой-то смысл.

— Виктору тогда было семнадцать, — сказал Хаман. — Наша встреча была довольно драматичной. Я был на несколько лет старше, и мне выпала роль… не знаю, как определить… да неимением лучшего, скажем так: роль ментора. Последний раз мы виделись… — он неожиданно поглядел на наручные часы, — восемь дней и семь часов назад. Я заказал картину и приехал её забрать. Дюрер. Поддельный Дюрер, скажет невежа. Но ваш отец не успел закончить работу.

— Мне кажется, это глупость — подделывать Дюрера.

— В нормальных условиях — разумеется. Слишком много возникает подозрений. Но не в этом случае. Мне удалось найти покупателя, а тот в свою очередь запасся воистину доверчивым заказчиком.

На какую-то секунду Иоаким понял, почему понятия «головокружение» и «мошенничество» в шведском языке обозначаются одним и тем же словом — svindel. Этот двойной смысл имеет глубокие семантические корни, подумал он. Блеф, который заставляет человека терять опору, у него начинает кружиться голова, и он мало что соображает… весь миропорядок рушится…

Они перешли в вестибюль отеля и уселись в кресла. Незнакомец продолжил свой рассказ, в голосе его сквозили минорные ноты. Наконец он спросил:

— Вам, наверное, интересно, почему я всё это вам рассказываю. Но если прожить жизнь так, как мы с вашим отцом, непременно начинаешь запутываться в собственной лжи. Правда кажется непреодолимой, вернуться к ней невозможно, то есть помехой правде является сама правда…

Иоаким всё ещё держал в руке пустой бокал. Он чувствовал себя на удивление трезвым, трезвее, чем когда-либо за много, много лет.

— Я покажу вам ателье отца, — сказал старик. — Завтра у нас будет такая возможность. Думаю, вы и понятия не имели, что оно из себя представляет. Виктор, разумеется, показывал вам то, что хотел, чтобы вы увидели.

Репродукции оригиналов лежали на столе, свидетельствуя о несравненном мастерстве Виктора-копииста. Альбом Дюрера развёрнут на снимках из Купферштик-кабинета в Берлине и музея Цвингер в Дрездене. Мотив одной из гравюр, изображающей купальню, Виктор скомбинировал с ксилографией под названием «Христос в Гефсимане». Он написал мотив маслом, в манере раннего Дюрера. Сцена имеет ярко выраженный гомоэротичный характер: несколько обнажённых юношей в купальне. На заднем плане один из них наклонился к партнёру для поцелуя. Тела написаны до жути великолепно, но лица отсутствуют, разве что один из купальщиков имеет явное сходство с Виктором… На мольберте рядом — халландская жанровая картина из офиса Семборна… Копия, разумеется.