– Матушка императрица, – продолжала Фике, с трудом произнося непривычное слово «матушка» (о, она специально расспрашивала Нарышкина, как обращаться к Елизавете, и усердно учила столь непривычные уху длинные русские слова!), – позвольте мне вслед за моей матушкой поблагодарить вас за все благодеяния, которыми вы осыпаете наш род, словно из рога изобилия!

– Пустое, девочка, пустое! – Елизавета, конечно, не могла не отметить старания принцессы, и это ей необыкновенно согрело душу. – Поведай-ка мне, дитя, сколь велик твой багаж, много ли у тебя с собой нарядов. Нужна ли тебе особая горничная, чтобы следить за твоими платьями?

Вопрос застал девушку врасплох, она даже растерялась, не зная, что отвечать. Ну не говорить же, в самом деле, что мать запретила ей брать с собой больше трех платьев, а тончайшие парижские чулки, подаренные матушкой, следовало носить более чем бережно, чтобы Иоганна сама могла при случае их надеть…

Герцогиня тоже молчала. Она не склонила головы, не покраснела, в глазах ее жило торжество. Вот сейчас она отыграется за все унижения, которым Фике подвергла ее тем, что безропотно сносила все придирки. Если бы девочка хоть раз попыталась поспорить, возразить… Быть может, тогда она, Иоганна, нашла бы путь к ее сердцу. Но Фике молчала! Молчала и терпела все! Так пусть же теперь вытерпит и монарший гнев.

София не сказала ни слова. Однако Елизавете, казалось, никакие ее слова не были и нужны.

– Бесприданница, выходит! Ну ничего, девочка, ничего. У меня достанет и платьев, и жемчугов, и чулок с туфлями, чтоб исправить все глупости, которые совершили другие…

Тяжелый взгляд императрицы едва не испепелил Иоганну.

– Так, говоришь, дорога в стольный град тяжело далась? Что ж, отправляйся отдыхать. Завтра большой праздник, день рождения великого князя. Тебе понадобится много сил.

Императрица погладила Софию по плечу. В этом простом прикосновении было столько ласки, что девушка едва удержалась от слез. О, если бы матушка была с ней столь же нежна! Быть может, тогда она не пыталась бы все делать вопреки ее советам и они с Иоганной смогли бы стать подругами?..

Но тогда, конечно, и сама принцесса София Августа была бы совсем иной. И быть может, иной характер не помог бы ей добиться всего того, чего добилась она.

Февральское утро ослепляло: снег играл сотнями радуг, высокое солнце пронизывало залы дворца насквозь. Проснулась София Августа поздно – впервые за два долгих месяца ее не будили на рассвете словами: «Пора в дорогу, принцесса!» Всего несколько минут – и она, приведя себя в порядок, села записывать в дневник впечатления от вчерашнего бесконечно длинного дня. Перед самой собой девушка привыкла не лицемерить, и слова, которые она доверяла страницам тетради, были временами даже излишне жесткими. Какое счастье, что Иоганна так никогда и не прочитала этих дневников! И без того не испытывающая к дочери даже слабого подобия любви, она бы подлинно возненавидела Фике.

За столь серьезным занятием девушку застали статс-дамы, за которыми последовали многочисленные служанки, отягощенные платьями и чулками, бельем и духами, веерами и гребнями: императрица держала свое слово.

В два пополудни, после обильного завтрака, поданного в покои Фике, появился и куафюр – утонченный господин в необыкновенном парике и с обширным баулом, полным необходимых для его непростого дела «мелочей».

– Сегодня большой праздник, ваше высочество. Позвольте мне причесать вас так, как это принято при дворе великой императрицы.

Фике, которая до сего дня прически себе творила сама, заметно растерялась. Но лишь на миг. Уже через мгновение она подняла голову и, чуть заметно кивнув, пересела ближе к огромному зеркалу, повинуясь жесту куафера. Однако глаза все же закрыла – немного страшно было от ожидания, что же сотворит с ее кудрями этот серьезный господин.

Чего ждать от большого торжества во дворце, Фике представить себе не могла. Ей вспомнились записки графа де ла Мессельера. В те дни, когда он служил помощником у французского посланника, он повидал немало празднеств. Вот каким был обычный бал, даваемый по четвергам.

«Знатные лица обоего пола наполняли апартаменты дворца и блистали уборами и драгоценными камнями. Красота апартаментов и богатство их изумительны; но их затмевало приятное зрелище четырехсот дам, вообще очень красивых и очень богато одетых. К этому поводу восхищения вскоре присоединился другой: внезапно произведенная падением всех штор темнота сменилась в то же мгновение светом тысячи двухсот свечей, отражавшихся со всех сторон в зеркалах. Заиграл оркестр из полусотни музыкантов, и бал открылся. Во время первых менуэтов послышался глухой шум, имевший, однако, величественное объяснение: дверь быстро отворилась настежь, и мы увидели императрицу, сидевшую на блестящем троне. Сойдя с него, она вошла в большую залу, окруженная своими ближайшими царедворцами. Зала была очень велика, танцевали за раз по двадцати менуэтов, что составляло довольно необыкновенное зрелище… бал продолжался до одиннадцати часов, когда гофмаршал пришел доложить ее величеству, что ужин готов. Все перешли в очень обширную и изящно убранную залу, освещенную не менее чем тысячей свечей; в сей зале красовался фигурный стол на несколько сот кувертов. На хорах залы запели люди и заиграли инструменты – прекрасная музыка сопровождала все перемены блюд до самого десерта. Кушанья были всевозможных наций, и служители были русские, французы, немцы, итальянцы, которые спрашивали у единоплеменных им гостей, что они пожелают».

– Готово, ваше высочество! Вы прекрасны! Никогда еще мои руки не украшали куафой столь изысканной красавицы!

В словах куафера звучало подлинное восхищение. Фике открыла глаза и посмотрела на свое отражение. В зеркале была не она! Куда исчезла тоненькая девушка с серьезными черными глазами и бледной кожей? Перед собой София видела юную даму необыкновенной, утонченной красоты, созданную для того, чтобы пленять сердца мужчин одним только взглядом из-под пушистых ресниц.

– Ваше искусство необыкновенно, сударь мой!

– Оно лишь зеркало для отражения вашей несравненной красоты! – с поклоном ответил парикмахер. Он видел, какое впечатление произвело на девушку дело его рук, чувствовал ее восхищение. А что может быть приятнее мастеру, чем восхищение плодами его усилий?

В феврале темнеет рано. В пять пополудни бал по случаю дня рождения великого князя был уже в разгаре. О, он превосходил не только все виденное Фике ранее, но и все описания балов, о которых она когда-либо читала. Свет от тысяч свечей отражался в роскошных драгоценностях, играл в огромных бриллиантах перстней и диадем, платья нарядных взволнованных дам соперничали друг с другом богатством отделки и смелостью кроя. Придворные кавалеры лорнировали дам, не столько избирая себе спутницу на ближайшую ночь (о чем, конечно, Софию неоднократно предупреждала матушка в дороге, сетуя на свободные нравы елизаветинского двора, – кто бы говорил…), сколько любуясь делом рук мастеров ювелирного и пастижерского дела. Да и сами кавалеры (на вкус Фике, разумеется) порой выглядели разряженными, как павлины.