– Но что же делать мне? Уезжать?

– Не думаю, дитя мое. Весьма разумно будет все же предстать перед императрицей. Ведь вы же не можете знать обо всех слухах, которые ходят при нашем дворе. Не можете знать и о том, что велено твердить господам из Синода. Вы…

Тут графиня прикусила язык. Она едва не назвала Фике куклой в политике королевских домов Европы. Не следовало с этой гусыней Иоганной говорить начистоту.

– Вы же делаете лишь первые робкие шаги при русском дворе. А потому будьте смелее и не сомневайтесь в поддержке своих друзей!

И вновь, в который уже раз, маркграфиня покривила душой. Никакой поддержки и никаких друзей не было! Только политика, только ее бездушные требования. К тому же, если бы Елизавета не приняла решения изначально, никакого приглашения в Цербст вовсе бы отослано не было. Императрицей двигал голый расчет, а на мнения, которые не совпадали с ее собственным, она обращала внимание в последнюю очередь.

Зато теперь эта болтливая гусыня, «настрадавшаяся» мать, будет уверена, что без поддержки неведомых друзей ей лучше и шагу не ступать. Что весьма на руку! А уж через Иоганну и до Софии добраться будет куда как проще!

Упомянутая же София в это самое время возвращалась во дворец. Мысли ее были столь далеки как от политики, так и от берегов Невы. Девушка вспоминала толстое, написанное от руки наставление, которое принц Христиан дал ей перед дальней дорогой. Увы, папенька был совершенно неправ, ибо и малейшего представления не имел о стране, куда навсегда уезжала дочь. В первых же строках герцог требовал, чтобы Фике всегда была верна лютеранской вере, чтобы никогда, ни под каким давлением не меняла ее на другую, тем более на варварское, дикое православие.

«Но как же, добрый мой батюшка, мне быть, ежели я все-таки стану невестой наследника русского престола?

Престола, осененного именно православной верой? Ведь законы, батюшка, запрещают иноверцам всходить на трон! Как же, заботливый мой родитель, мне не сближаться ни с кем при русском дворе, как не заводить при нем знакомств, не искать друзей и поддержки, как не вмешиваться в дела государственного управления? Неужели же вообще политикой не интересоваться?! Разве достойно такое поведение жены наследника престола?»

Увы, София знала, что никогда уже не сможет расспросить герцога о том, что его сподвигло дать столь нелепые советы. Быть может, с трудом осознаваемое желание вернуть дочь под отчий кров?

«Ах, папенька, такому не бывать! Более того, как бы настоятельно вы сего ни велели, я буду поступать иначе. Если, о да, если Россия станет моей страной, я должна принять и ее веру, должна принять людей вокруг себя такими, каковы они есть. Должна, ибо в противном случае смогу лишь весьма недолго удержаться при дворе!»

София, что удивительно для пятнадцатилетней девушки, отлично понимала, что, сколько бы могущественные люди ни подводили ее ко двору Елизаветы, сколько бы усилий для этого ни прилагали, рано или поздно она останется одна – одна наедине с императрицей, одна наедине с народом, одна наедине с женихом. И только от нее самой будет зависеть, примут ли ее, Софию Августу Ангальт, или отошлют прочь, как порченый товар.

Уважение общества не есть следствие видной должности или видного места; слабость иного лица унижает место точно так же, как достоинство другого облагораживает его, и никто, без исключения, не бывает вне пересудов, презрения или уважения общества. Желаете вы этого уважения? Привлеките доверие общества, основывая все свое поведение на правде и на благе общества. Если вместе с тем природа наделила вас полезными дарованиями, вы сделаете блестящую карьеру и избегнете того смешного положения, которое сообщает высокая должность лицу без достоинств и слабость которого сквозит всюду.

Самым унизительным положением мне всегда казалось – быть обманутым; будучи еще ребенком, я горько плакала, когда меня обманывали, но зато я делала все то, чего от меня хотели, и даже неприятные мне вещи с усердием, когда мне представляли действительные доводы.

Февраль 1744

И снова София отправилась в путь. Богатый выезд императрицы, гиганты гренадеры Преображенского полка в качестве охраны. Ослепительное солнце, бело-голубой снег, необыкновенные, невиданные, бескрайние просторы. И мысли, мысли…

София, поглощенная размышлениями, не сразу заметила, что и мать пребывает в задумчивости. Однако если девушка была озабочена, то на лице герцогини играла мечтательная полуулыбка. Иоганна была едва ли не на седьмом небе. Как бы ни получилось с дочерью, теперь уже она сама мало зависела от решения императрицы: новые поручения от посланника в Петербурге графа Мардефельда, переданные маркграфиней буквально в последнюю минуту, лучше всяких слов говорили о том, сколь значительной особой становится теперь она сама, Иоганна Елизавета, герцогиня Ангальт.

Но этого мало! Только вчера ей представили посла Франции, галантного маркиза де Ла Шетарди. Тот рассыпался в комплиментах изумительной молодости герцогини, ее недюжинному уму и бескорыстному материнству. О, Иоганна, конечно, отказывалась от всех столь лестных для любой женщины комплиментов, однако с удовольствием думала, что сменить порядком поднадоевшего аманта на столь блестящего кавалера будет весьма даже разумно. Ну и что, что злые языки называют маркиза французским лазутчиком? В конце концов, в этом нет ничего дурного – он же отдал свою жизнь на благо короля и своей великой страны! Как и она, Иоганна! Кому же, как не им двоим, соединиться в своем усердии?

Кавалькада двигалась и днем и ночью, останавливаясь ненадолго только для того, чтобы сменить лошадей. Неустанное это движение убаюкивало Фике – она дремала, вновь возвращаясь мыслями к своим обетам, смерти Алексея, наставлениям отца, болтовне матери. Все это, словно калейдоскоп, играло в ее рассудке острыми гранями, складываясь то в одну странную картину, то в другую. Девушку посещала даже мысль о том, что и после заключения столь желанного матушкой брака ее, Софии, положение при дворе все равно будет оставаться весьма шатким. Лишь появление наследника Петра сможет в какой-то, пусть небольшой степени гарантировать ей спокойствие.

А если таковому наследнику родиться не суждено? Что делать ей в этом случае? К чьей помощи прибегать? Заводить любовника, рискуя собой и своим положением еще больше? Пасть к ногам императрицы и у нее просить совета?

«Вот в таком, матушка, ни вы, ни отец, ни король Фридрих… да никто в целом мире не может быть мне здесь советчиком! Отчего вы не предупредили меня о столь унизительной возможности? Отчего не дали наставлений именно на сей случай?»

По какой-то странной прихоти мысли девушки вновь вернулись ко двору Фридриха Великого: опять перед глазами встал тот прием, когда она, девчонка, была приглашена к столу самого короля и беседовала с ним просто и без затей, как со своим давним другом.

«Да, мы беседовали обо всем. Короля интересовало мое мнение о поэзии, опере, музыке, танцах. О тысяче самых разных вещей. Помню, сколь удивленными казались люди вокруг, наблюдавшие за нашей непринужденной беседой. Я чувствовала, как горят мои щеки, видела, что, пусть и в платье с чужого плеча, на живую нитку посаженном по фигуре прямо перед приемом, я очаровала его величество по-настоящему. Помню даже, что он назвал меня воплощением Любви и Грации. Помню и то, сколь важным для меня казался тот вечер. Но отчего же столь мудрый властитель не дал мне ни одного сколько-нибудь важного совета? Отчего просто сыпал любезностями?»