Помимо упомянутых выше лиц, в сборнике принял также участие молодой физиолог, ученик Павлова С. Чахотин, переживший всех авторов сборника и еще в 1972 г. работавший в Институте биофизики под Москвой. Основным их замыслом было взять на себя продолжение идей сборника «Вехи», изданного в 1909 году под редакцией Струве. Авторы «Смены вех», так же, как и «Вех», выступают против русской интеллигенции, видя в оппозиции ее советской власти продолжение старых ее ошибок, осужденных еще «Вехами». Основной лейтмотив «Смены вех» — это утверждение, что в настоящих условиях советская власть есть единственная национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм. Более того, это не просто меньшее зло, но, напротив, в конкретных исторических условиях, только большевики способны восстановить русское национальное государство, русскую государственную мощь. Большевизм — русское национальное явление, говорят сменовеховцы. Русская революция — это народный бунт в стиле Разина и Пугачева. То, что к нему присоединилось много инородцев, никого не должно смущать, ибо они действуют там, лишь увлеченные русской стихией, не играя самостоятельной роли.

Интернационализм большевиков — это лишь камуфляж. Более того, он оказывается очень важным и полезным орудием как для восстановления России как единого государства, так и для его дальнейшего расширения. Сменовеховцы приветствуют военных, примкнувших к большевикам, и даже посвящают свой сборник Брусилову. Скифов они рассматривали своими предшественниками.

Центральное место в сборнике занимает статья Устрялова «Patriotica». Уже одно ее название показывает влияние Струве, озаглавившего свою статью в «Вехах» точно так же и выпустившего в 1911 г. сборник под таким же названием. В этом проявляется стремление Устрялова считать себя наследником лучших традиций русской общественной мысли.

Устрялов указывает на то, что большевистская революция является наследницей «причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства».

Даже если среди русских революционеров 90% инородцев, главным образом евреев, «это отнюдь не опровергает чисто русского характера движения», утверждает Устрялов.

Он говорит, что целью современной политики должно быть «мощное государство», ибо только такое государство может «обладать великой культурой». Свержение большевиков было бы гибельным для России. «Большевизм с его интернациональным влиянием и всюду проникающими связями становится ныне прекрасным орудием международной политики России».

Мировой революции никогда не будет, говорит Устрялов. Чтобы спасти Советы, Москва жертвует коммунизмом, комментирует он введение нэпа. Ленин уже больше не смотрит на Россию как на опытное поле. В России идет революционная ликвидация революции.

Апология большевизма содержится в статье Бобрищева-Пушкина. Для него единственная альтернатива большевизму — анархия. Он резко осуждает Кронштадтский мятеж и махновское движение. Бобрищев-Пушкин резко критикует февральскую революцию, выступая критиком парламентаризма вообще. По его словам, эта революция с ее идеологией запоздала на 50 лет. Адвокат Бобрищев-Пушкин утверждает, что народ в принципе отвергает «пышную либеральную идеологию правового государства». Осуждая белый и красный террор, он вместе с тем защищает социальные реформы большевиков. Не ново, пишет Бобрищев-Пушкин, что против сильной власти раздаются обвинения в том, что она держит население в рабстве. «Слаба власть — ее и обвинять ни в чем не стоит. Просто она самоупраздняется, гибнет». Как видно, Бобрищев-Пушкин одобряет власть большевиков с правой точки зрения, но объявляет их знаменосцами будущей жизни. Он понимает большевизм лишь как русское мессианство. Россию, ставшую во главе того лагеря, которому суждена победа, ненавидят, ибо он — будущее, а официальная Европа — прошлое. И с востока вновь сияет свет. Русский народ «в рабском виде» (слова Тютчева!), в муках, неисчислимых страданиях несет своим измученным братьям всемирные идеалы».

В конечном счете, говорит Бобрищев-Пушкин, «для защитников русской государственности, для патриотов вопрос весь в том, чем явилась для России советская власть: цементом, склеивающим ее, заполняющим ее трещины или разъедающей ее кислотой?» Для Бобрищева-Пушкина ответ ясен — это только цемент.

Ключников обосновывает идею «мистики» государства в понятиях уже известного нам мистицизма. Не случайно, что Ключников особо выделяет Блока. Он полностью отказывается от традиционного мистицизма в его православной форме. Для него ошибкой является даже призыв «Вех» к религиозности.

Ключников воспринимает большевизм как трагедию, которая будет изжита русским народом органически. Он даже критикует Пуришкевича за то, что тот в 1918 году готов был сражаться против немцев под большевистскими знаменами. Но теперь только углубление революции поможет преодолеть России ее кризис. Ключников использует неожиданный аргумент. Или все русские — преступники и ответственны за то, что сейчас происходит, или же, поскольку они не могут быть преступниками, в России совершается великое дело, и нужно его укреплять еще более.

Конечной целью он все же видит подлинный русский либерализм, который заменит большевистскую власть.

Лукьянов исключил прежнее противопоставление Троцкого и Ленина, как и вообще намеки на возможность национального конфликта внутри большевистского правительства. Русская революция — традиционный русский радикализм, который лишь возглавлен большевиками. Она представляет историческую параллель со Смутным временем. Изменение ориентации большевиков после НЭПа объясняется изменением их социальной базы. Русские рабочие и крестьяне на опыте убедились в экономической необходимости единства России, «не только нашли экономическую базу для расширенного до общерусских пределов патриотизма в отстаивании прежде всего своих революционных за­воеваний», но и прониклись национальным сознанием «высокого русского подвига, несущего, хотелось бы верить, освобождение угнетенным всего мира». Потехин, продолжая идею о том, что интернационализм — «сильное орудие в достижении национальных целей России», усматривает в нем также и отражение «вселенскости русской культуры». Он указывает на Блока, который смог гениально увидеть невидимого Христа под знаменем революции.

Только в Октябре, утверждает Потехин, народ впервые сознательно выполнил свою волю. Он осуждает как «твердобуквенный» коммунизм, так и «теоретический парламентаризм». «Советизм, — говорит Потехин,— это новая форма русского народовластия». Большевики для него антинациональная власть, но «народная национальная толща незаметно перерабатывает и интер­национальную власть». Советской власти суждено провести «революционно-национальные задачи России».

«Большевизм с его крайностями и ужасами, — говорит Чахотин, — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное состояние нашей страны в процессе ее эволюции».

Чахотин бросает клич: «В Каноссу!»

«Надо участвовать в поддержке России, надо всем выручать ее, облегчать ей пути прогресса, мира и благосостояния». Чахотин более других подчеркивает вынужденность своей программы. Если бы Россия не была окружена врагами, если бы в мире была солидарность культурных наций, он, вероятно, не защищал бы подобной точки зрения. Но выхода нет. В большевистскую Каноссу!

Интересно, что во всем сборнике нет ни единого упоминания слова «национал-большевизм». Что-то ос­танавливало Устрялова и его единомышленников от его употребления. (Быть может, указание на немецкое влияние?) Но оно вскоре вернулось к ним бумерангом от Струве.

ГНЕВ КАДЕТОВ

Сменовеховцы не имели широкого влияния