— Вы сказали про интенсивность полетов до нескольких в день. А в течение какого времени была такая высокая интенсивность вылетов?

— Интенсивность высокая, когда операция начинается, например, Мгинская операция, снятие блокады, потом Нарвская операция. На Карельском перешейке тоже в первые дни по два-три вылета. Как оборону сломаем, весь полк уже не ходит на задание. Теперь уже парами или четверками, и уже по одному вылету, и по очереди.

— А бывали ли случаи удара по своим?

— По своим? А зачем? Их и так немцы хорошо бьют, а если еще и мы приложимся, то это вообще непонятно что такое будет.

— Везде пишут и говорят, что в начале войны ходили на бреющем…

— Так всю войну на бреющем. А вот над целью не пойдешь на бреющем. Перед целью горку делали. Но опять же «но»… Вот когда работали по аэродрому в районе Померанье, то горки не делали: как над самыми елками шли, так и вышли, и по складам гранулированным фосфором ударили с бреющего…

Последний снимок командира 872-го ШАП, бывшего полярного летчика Николая Терентьевича Кузнецова с женой, за несколько часов до гибели

— Летчики-штурмовики в активные воздушные бои ввязывались?

— Нам не до воздушных боев, нас прикрывали… Вот, например, в Эстонии это было, нас атаковали истребители, и с КП говорят: «Быстренько, встань в круг!»

Когда мы в кругу, то мы друг друга защищаем. Стрелки защищают хвосты. А я впереди летящего защищаю. Пока мы в кругу, нас никто не трогает — потому что мы и ответить можем, а самому под удар лезть, немец не дурак… И они уходят…

— У Вас были случаи, когда пилоты-штурмовики сбивали самолеты противника?

— Честно говоря, я никого не знаю, чтобы кто-то сбил.

— Летчик-штурмовик Талгат Бегельдинов, дважды Герой Советского Союза, восемь истребителей сбил.

— С ума сойти! Так это что, «законно» или рассказы?

— «Законно», с подтверждением.

— Ничего себе! И все же сбивать самолеты не было нашей задачей.

— Скажите, какая была Ваша самая нелюбимая задача?

— Отвечу сразу: очень опасно бомбить аэродромы противника. Их здорово прикрывали, и зенитками, и истребителями. Наверняка и летчик-истребитель Вам то же самое скажет.

Работать по передовой, по эшелонам намного легче. И на разведку летать тоже легче.

— Премии платили?

— Деньги платили за боевые вылеты, за тридцать вылетов, за пятьдесят вылетов, за восемьдесят вылетов…

— А насколько точно можно было оценить результаты штурмовки вражеского аэродрома, например, число уничтоженных самолетов?

— Фотоаппарат! Я рассказывал, как я фотографом был при ударе по аэродрому. Привез результаты плановой съемки. Потом увеличили, планшет сделали такой длинный, и специалисты рассматривали, считали:

— Вот, этот горит, этого сбили, этого…

Все просмотрели, подвели итоги и нам сказали:

— Хорошо отработали!

— Вы не помните, как были окрашены Ваши самолеты?

— Все были камуфлированные, со звездочкой. Камуфляж такой: оттенки зеленого, с серым и желтым… И кроме камуфляжа, на аэродроме хвостом в лес и еще елку на него загнут, так, что его не видно. Номера рисовали уже в части… по-моему, красного цвета они были.

— Какие-нибудь элементы быстрого распознавания были? Ну например, на киле цветная полоса или покрашенный кок?

— Нет, такого у нас не было. Все одинаковые, только номерами отличались.

— А писали на бортах надписи?

— Нет, у нас такое не писали. Но где-то к концу войны, наверное, с конца 1944 года, не знаю, откуда это взялось, стали рисовать на фюзеляже картинки.

У Димки Андреева на фюзеляже появился такой рисунок: стоит на хвосте рак, держит в клещах кружку с пивом, и пенка так выходит. Я про эту картинку какому-то корреспонденту рассказал. Он взял и написал… Приходит Батя, увидел рака на самолете и засмеялся:

— Ну и ну! Фашисты рисуют на своих самолетах тигров, драконов всяких. В общем, что-нибудь страшное, запугивающее, а тут — рак держит кружку пива, с пеной…

А у меня технарь взял и нарисовал между кабиной и хвостом вместо звезды, что на фюзеляже, сердце. Цвета такого оранжевого или красно-оранжевого. С той стороны, с которой я в кабину заходил…

— Вы помните, кто был Ваш техник?

— Техников не помню я. Их было несколько. Машину принимали так. И шасси, и щитки, и рули обязательно проверю. Поправляешь, пока в кабине сидишь. Потом, когда запустил мотор, погоняю мотор, смотрю по приборам: и давление масла, и наличие бензина… И в бортовом журнале расписался, значит принял.

А когда я прилетаю, если есть замечания, говорю: «Вот там подгони, вот тут подкрути, чтоб не текло. А это помажь, и там вытри…»

— Ваше отношение к авиатехникам?

— Самое хорошее. Как же я могу к ним плохо относиться: они мне готовят аэроплан, чтобы я летел на войну.

Помните, в кинофильме «В бой идут одни старики» старый технарь говорит молодому: «Самое тяжелое в нашей работе — это ждать».

Сидят и ждут, вернется его летчик или нет.

Я еще скажу. После уже войны, на праздники — годовщину Революции, Новый год и другие — на подразделение выдавали какие-то премиальные. При этом говорили: «Поощрите, как и кого угодно. На ваше усмотрение».

Я к этому времени стал маленьким начальником. Собираемся я, инженер и главный штурман.

«Нас, летчиков, обувают, одевают, кормят… Мы, — говорю, — живем в достатке. А труд технарей, которые готовят нам самолет в любое время года, дня и ночи, в полной мере оплачивается? То-то! Вот что, ребята, я предлагаю деньги разделить между техниками».

Все соглашались.

— Перейдем к бытовым условиям на войне. Как Вас кормили?

— На фронте все не так, как в тылу. Хорошо кормили, перебоев не было, но витаминов было мало. Тем, кто на задания летал, по сто грамм вечером давали. Но это в период, когда мы летаем интенсивно, по два, по три вылета в день делаем. Полетаем в течение месяца, пока нас не перебьют наполовину… По-моему, когда было затишье, эти сто грамм не давали. А если, например, праздники приближаются, допустим, ноябрьские, официантке говорим: «Катя, мои сто грамм отлей на следующий раз».

И на следующий раз тоже: «Катенька, ты и эти отлей. А к празднику дашь побольше».

И вот так несколько раз, и накопишь на ноябрьские праздники. Набрали и празднуем. Молодые, здоровые, ну что нам сто грамм.