Воз, на котором ехала Ганка с детьми, отбился от своих.

Безглазая ночь повисла черными полотнищами вокруг деревьев, простелилась тягучей грязью по дорогам, свистела, кричала и плакала.

И монотонно шелестел дождь.

— Бабо, бабо, что будет с нами?

Человек, который погонял, обернулся:

— А куда я должен вас везти? До села, до города или как?

— Да разве мы знаем? Везите куда хотите. Только бы из этого леса, из этой темноты, что душу чернотой укрывает и смотрит, как смерть. Да человек, когда попадает в такую заваруху, как мы, смерти уже не боится. Только пусть сразу берет, а не так: подходит и отходит, словно насмехается.

На возу, завернутые в тряпье, мокрые, залитые грязью, засыпанные мокрыми ветками, сидели Ганка с детьми и старуха беженка, приставшая в пути. Дети притихли — черная лесная глубина, казалось, протянула к ним свои мохнатые руки, раскрывала глаза-ямы, из которых выглядывал страх. Дрожали и оглядывались — не тянутся ли руки, чтобы схватить их? Не вытягивает ли своего жала Смок, повисший на деревьях?

— Бабо, бабо, не плачьте, не тревожьте меня, у меня дети! — Ганка прижала Юльку к груди.

Старуха разминулась в дороге со своими сыновьями, дочерьми и невестками.

— Выедем из лесу — встретимся. А теперь спасибо, что люди добрые нашлись и везут нас, что давали нам поесть в дороге, да еще и слова красные нам говорили.

— Я сынам говорю: «Вы бабу оставьте, пусть хату стережет, пусть с землей говорит, чтоб не убивалась по своим людям, потому как чужие не будут с нею так разговаривать. Оставьте, чтобы там, где землю пулей изрыли, баба ходила и засыпала ямы». А они мне: «Мамо!» Пообпадали вокруг меня сыны и невестки, как малые дети: «Мамо, идите с нами, чтобы сердце наше не рвалось надвое, чтобы чужая земля веселее с нами говорила. А если худо вам будет, то понесем все по очереди. Только идите с нами». А я им: «Останьтесь, не идите, это ничего, что Австрия возвращается, ведь и там, наверное, есть люди с сердцем. Это царское войско нарочно пугает, что мадьяры всех нас хотят вырезать». — «Идите, идите, ведь все люди бегут, так, наверно, знают, от чего». Сами даже платок завязали на голове, и я пошла. А как ноги начали болеть, где-то там за Бузьком, когда отдыхали около села, то мои невестки и сыны говорят: «Пойдем, мамо, достанем вам чего-нибудь поужинать. А вы прилягте и поспите, чтоб ноги немножко отдохнули, потому как дороги большие и идти нам еще долго». И ушли!

Баба заплакала вслух, и этот плач был похож на шуршанье сухой осенней листвы. Ветер свистел и шумел громче, и казалось, что весь лес заполнен гадами, смоками, которые поблескивают на ветвях деревьев, заплетаются на колесах и тянут свои головы к людям.

— Ушли… Спала… А как проснулась, то только видела: свет горит, ночь вокруг, а люди бегут. Не люди, а тени, пани-матко. Со сна даже не знала — живу ли я еще или, может, уже на том свете? Кричала: «Дети, сыны мои!» Да разве кто слышал, когда все бежали, когда все кричали?.. И я побежала, а потом села и собралась умирать. А дальше, знаете, пани-матко, что сталось. Ехали вы и забрали меня.

Дальше рассказывала Ганка:

— Еще дома дали мне фуру. Как пошли слухи, что должны бежать, так наш староста мне и говорит: «Тебе, Ганка, мы записали фуру, как ты без мужика. Вернется Австрия — тебе будет хуже всех, мстить будут. Должна бежать». Много людей возвращалось из обоза в свой край, так нас на их фуры сажали и говорили везти. И люди добрые везут. Могли поскидать по дороге, и делай с детьми что хочешь. Да вот, спасибо им, везут.

Человек, который погонял лошадь, только покрикивал: «Вйо!» и, казалось, не слушал, что говорили женщины. Лес густел, и лошади шли медленнее.

— Ну и ночь. Однако же гляньте, еще не конец, а только начинается!

Человек щелкнул кнутом и смотрел в темноту.

— Хоть стань и конай под дождем. Куда ехать, ничего не видно! — Голос его звучал все раздраженнее, резче. Темно. Только лес стонал и трещали деревья, будто кости у осужденного во время пытки.

Ганка поясняла:

— Надо было ехать за всеми, так обминули бы лес. Да видите, сюда ближе дорога к ихнему селу. Говорят, что там за селом есть какой-то пункт для беженцев. А оттуда уже всех рассылают по России.

Лошади стали. Воз оседал во что-то мягкое и глубокое.

— Вйо! — но лошади не ехали.

Человек ругался, бил коней, а воз стоял.

— Наверно, трясина. Заехали! — Человек клал быстрые ритмические удары на спины лошадей, кричал, ругал слепую ночь, худых устаревших лошадей, измокших людей. Лошади рванули, и воз двинулся с места… но сразу перевалился набок, и все вскрикнули и попадали в грязь. Вместе с черным свистом ночи будто из глубины земли неслись стоны старухи, крик Ганки: «Дети, дети, где вы?» — и взмокший заляпанный грязью плач Петра, Юльки, Гандзуни и Иванка.

Только когда бледный свет утра задрожал на деревьях, смогли тронуться. Вымазанные в черную грязь волынских лесов, взбирались на воз, складывали мокрые, грязные вещи и ехали дальше.

XVI. КАК МАРИНЦЯ ВСТРЕТИЛАСЬ С МАРТУСЕЙ

Завтра полк должен был выступать на позицию. Солдаты чистили ружья, пулеметы и с великой завистью смотрели на спокойное солнце, которое пригоршнями тепла падало на их головы, добиралось до сердца и там будило острую боль.

Не сегодня-завтра они лягут горами искромсанного окровавленного мяса, станут добычей хищников. Время от времени солдаты подходили к ведрам, что стояли возле каждой палатки, набирали в кружку водки и пили.

Маринце страшно было здесь оставаться. А сначала, когда ее привезли, она даже заплакала, да верховой обещал, что отвезет ее на беженский пункт, как только позволит ему офицер отлучиться из лагеря. Где он, где сейчас этот верховой? Ожидая его, Маринця быстро проходила между палатками.

Вот и долина с высокой травой. Маринця присела под дикой грушей. И уже не видно ей ни палаток, ни глаз солдат, не слышно их пьяных голосов. Вокруг трещат кузнечики, поют птицы, а вверху такое голубое красивое небо. Маринця легла, и показалось ей, что она у себя на огороде, а над нею шелестят лапчатые подсолнухи и золотокосая кукуруза.

За долиной начиналось поле. С ветром до ушей Маринци долетал шорох ржи. И вот в эти звуки вплелся мужской голос. В первую минуту Маринця испугалась и притихла,