вон девочка пошла, та, что из-за кота Гриця потерялась, — показывали на нее детям пальцем.

А у Маринци сердце рвалось: ведь это над ее горем смеются. Но все-таки спросила у парня о той девочке, какая она и откуда. Узнала, что яворовская, только ростом немного поменьше, чем она, и что какая-то пани-художница будто взяла ее в дочки.

А где бы, где увидеть ту девочку и ту пани?

Когда уже люди повеселились над ее бедой, опять начали Маринцю жалеть.

— А ведь верно, может, и для тебя это будет счастье, если повидаешься с той девочкой и с той пани. Ведь как тебе без отца и матери плутать по дорогам. Собака укусит, батяр[15] какой встретит. Ведь ты же, детка, совсем еще мала.

И уже все в таборе заговорили, где искать ту пани-художницу, что приносила на пункт одежду для беженцев. И только утром тот самый парень, что первым посмеялся над нею, прибежал, запыхавшись, откуда-то и сказал, что, если хочет Маринця видеть ту девочку и пани, пусть сейчас же бежит с ним в город к реке. Он узнал, что пани сегодня садится на пароход с девочкой, и сам взялся отвести Маринцю на пристань.

Маринця так бежала с тем добрым хлопцем Михаськом, словно она вот-вот должна встретиться со своими. А когда прибежали на пристань, пароход уже пускал пар, уже гудел: сейчас, мол, отчаливаю.

Но парню все-таки удалось высмотреть среди людей на палубе ту девочку Мартусю.

— Вон она, вон, в розовом платьице. А как хорошо одета и в шляпе, а была в тряпье, худшем, чем у тебя. Кричи, кричи: «Мартуська!» А то машина сейчас отойдет и уже все будет кончено.

— Мартуся, Мартуся! Я так же потерялась, как и ты!

Девочка в розовом платьице стояла не одна, а с худенькой женщиной средних лет, светловолосой, в белой панаме. С другой стороны ее держала за руку молодая, очень красивая панна в широкой темно-красной шляпе. Услышав свое имя, девочка начала махать рукой, еще не зная кому. А Маринця уже подбежала, чтобы ее было видно, и спрашивала:

— Как тебя звать?

— Мартуня Борейко! — кричала девочка с парохода.

— А я называюсь Маринця Породько! Ты откуда?

— Из Яворова!

— А я из Куликова. И потерялась под Бузьком.

— А я за Бродами.

— Куликовских не встречала?

— Была, была одна фура с куликовскими, — кричала девочка в розовом платьице. — Еще, кажется, стоят в Чернобыле.

Так они перекликались, пока можно было, и махали друг дружке рукой. Ведь не знали, придется ли им еще когда-нибудь встретиться. А так бы хотелось. Пароход свистел, пыхтел, гудел. Волны Припяти несли его все дальше и дальше, а Маринця стояла с Михаськом и готова была заплакать оттого, что она не там, не на пароходе. Но все сделала, чтобы удержать слезы, потому что рядом парень. Потом из-за этих слез еще и смеяться над нею будет.

Сейчас же, как только пароход нырнул за горизонтом в небо, Маринця с Михаськом пошли по лагерю искать фуру с куликовскими людьми. Но фуры той не нашли, а наткнулись на старушку, которая тоже отстала от своих, а теперь вот нашлась.

Старушка сидела среди своих сыновей, невесток и дочек и, кто знает, в который уже раз, рассказывала свою историю.

— Как попадали мы в грязь, то уже думала, что конец света настал.

Когда Маринця с Михаськом подошли, старший усатый зять или сын старушки недовольно спросил:

— А вам что надо?

И остальные тоже были не рады, что в их теплый семейный кружок кто-то теперь заглядывает.

— Да тут девочка ищет своих людей, потерялась. А еще должна остаться какая-то старушка от тех людей, что отъехали вчера. Вот и хотим ее найти и расспросить, — пояснил парень.

— Так это буду я, — радостно отозвалась старушка. — Садитесь и спрашивайте, потому как я тоже чуть было не потерялась от своих. — И она начала свою историю. Маринця из ее рассказа поняла, что ехала она с какими-то куликовскими. И похоже, что это была Ганка с детьми.

— Здесь на пункте дали ей фуру, потому что тот, кто их вез, уехал в свое село. Как выезжали — сказали, что поедут или на Киев, или в Сибирь. Но это можно узнать завтра или послезавтра, как фура вернется, потому как здешняя. А теперь, деточка, оставайся возле нас жить.

Старушка отрезала хлеба, положила со сковородки, стоявшей на огне, сала и дала Маринце. Хоть Маринця сейчас есть не хотела, все же взяла, потому что старушка говорила с нею очень ласково и глаза ее смотрели с нежностью. И Маринця осталась возле этой семьи.

XVII. А ЧТО БЫЛО ПОТОМ

— В очередь! В очередь! Станьте в очередь, иначе ничего не получите! — неприятным тонким дискантом по-русски кричала светловолосая панночка и закрывала большой крышкой котел с супом.

Хлопы, старухи, женщины стояли вокруг нее, подставляя миски, кувшины и другую посуду.

— В очередь!

Но люди не двигались, чтобы стать в очередь, еще ближе подставляли посуду и оглядывались друг на друга, стараясь понять, что хочет от них эта панночка.

— В очередь! Нахалы! Какие неблагодарные!

Панночка злилась, и люди видели, что это на них, но ее крик тоже возбуждал злые огоньки в их глазах.

— Вы нам лучше скажите, что мы должны сделать, чтобы получить эту ложку постной зупы?

Тон мужчины был упрямый, жесткий, и панночка притихла. Потом показала, как надо стать, приговаривая: «Вот так».

— А, значит, надо стать один за другим, — и люди начали становиться.

— За постной водой да еще и порядка хотят. Муштруют тебя! — Человек, который тянулся к панночке первым, сплюнул и вышел без супа из барака.

— Еще подлейте чуть. Семья большая у нас, — просила какая-то женщина.

— Нельзя. Вас много. Всем не хватит.

Люди подходили по очереди, получали свое и отходили.

— А чтоб тебя черт побрал с этим богатством. Сидел бы человек на месте, не рыпался. — Такое говорили те, кто побогаче. Подходили, хмурые, к котлу, подставляли посуду и отходили в гневе.

А бедные стояли тихо, неслышно подходили, брали с благодарностью пшенную постную похлебку и так же тихо отходили.

— Нет, московское панство еще не спятило, чтобы открыть свои сундуки, раздать землю, пустить вас в свои дома и сказать: «Идите, люди добрые, за то, что слушали, как красно говорили ваши Качковские, Бобринские, за то, что тянули руку за ними. Идите! Ведь вас согнала с места война, добро ваше раскрадено, а села ваши сожжены». Нет, дураков там не найдется, одни