Сестра Иллюмината, поднимая глаза от гладильной доски, железной щетки или пресса, следила за тем, как работает мать Салли. Восхищение монахини не выливалось в слова, но в их тихом подземном мире девочка все равно его подмечала.

А еще она видела, как сестра Жанна вздергивает подбородок при звуках смеха ее матери, точно стремится поймать теплое солнце. Как, всякий раз встречая их на улице после мессы, сестра Димфна, сестра Юджиния, любая из монахинь окидывают одобрительным взглядом купленный в лавке старьевщика костюм ее матери, безупречно перешитый и подогнанный, смотрят на воскресную одежду самой Салли, прежде лежавшую в корзинах с пожертвованиями. Невзирая на двурогие чепцы-шоры, восхищение монахинь было ощутимо и ясно.

И даже бесстрашная миссис Тирни откидывалась на спинку стула с искренним изумлением, когда мать Салли рассказывала, как «сумела за себя постоять»: когда мясник придерживал пальцем чашу весов, или когда вода в доме вместо горячей шла тепловатая, или когда страховой агент забывал делать верные пометки.

– Ты за себя постояла, – говорила тогда изумленно, восхищенно и гордо миссис Тирни, а мать Салли, воплощение силы и уверенности, подтверждала:

– Вот уж точно.

Мать с дочерью все еще спали в одной постели, как привыкли с самого рождения Салли. Они просыпались вместе и сразу после рассвета вместе спускались по лестнице. Ранние утренние прогулки с миссис Тирни закончились, когда дети пошли в школу, но Энни так сильно привыкла к заведенному порядку, что по утрам она обычно заглядывала повидаться с подругой. Пусть та и меняла квартиру за квартирой, шестеро детей Тирни подрастали настолько быстро, что новая почти сразу оказывалась тесной. Как всегда, у Лиз Тирни царил веселый хаос и беспорядок. Потом Салли вместе с выводком Тирни отправлялась в школу, а в пять минут четвертого девочка уже спускалась в подвал, размахивая ранцем, спеша рассказать, что случилось сегодня. В конце дня мать и дочь возвращались в сумерках домой под зорким взглядом миссис Гертлер, чтобы сесть за скромный ужин в столовой. Потом уборка и час на диване: Энни – с шитьем под звуки радио, Салли – с книжкой, газетой или, если в газете скверные новости, а день выдался хмурый, с молитвенником и четками. Молитвы они читали попеременно.

Раз разом повторяя молитвы, мать и дочь произносили их неизменно ясно и громко, словно их мог услышать кто-то в соседней комнате.

Они гасили свет, проверяли плиту. Зимой Энни вставала на стул, чтобы плотно закрыть фрамугу над дверью. Летом она вставала на стул, чтобы ее открыть. Мать и дочь раздевались одновременно (давно установленный порядок устранял любую неловкость, хотя они тактично отворачивались, надевая ночные рубашки), потом ложились в кровать, Энни – всегда на сторону Джима. Они держались за руки под одеялом или просто касались кончиками пальцев плеча или локтя. Шепот в темноте: не забыть про квартплату, подумать о тех платьях из корзины пожертвований – скорее всего они подойдут близняшкам Тирни, подать десятицентовик на заграничную миссию, штопальные нитки для чулок сестер, не забыть, что завтра первая пятница, а значит – никакого завтрака.

– Вы все больше на сестер похожи, чем на маму с дочкой, – стала говорить миссис Гертлер, встречая их в вестибюле.

И они обе краснели, не зная точно, что было бы предпочтительнее.

Они обедали у Тирни – обязательно на Пасху, Рождество и очень часто по воскресеньям, и, глядя на улыбчивого мистера Тирни с густыми усами, Салли думала, что и находясь рядом, он не играет такой уж большой роли. Да, он сидел во главе длинного стола, нарезал индейку или ветчину, был любезным с мамой Салли и обращался к ней самой, когда заговаривал с дочерьми, но, едва обед подходил к концу, он скрывался за газетой, или выходил на пожарную лестницу с сигарой, или исчезал в спальне так надолго, что Салли всегда удивлялась, снова его увидев в величественной ливрее швейцара, точно перед ней возникал актер на сцене: эполеты и галун, под мышкой фуражка.

– Нет отдыха усталой душе, – говорил он.

С его исчезновением в шумной квартире ничего не менялось.

Салли, когда была совсем маленькой, считала, что выйдет замуж за человека в ливрее и будет вести хозяйство в большой семье, как у Тирни, но такая мечта манила ее не потому, что ей не хватало мужского внимания. Она не чувствовала отсутствия мужчин в своей жизни, не считала себя обделенной. Мечта выросла из удовольствия, какое явно испытывала мама, гостя в шумном, забавном доме семейства Тирни: музыка и бурные разговоры, споры и мелкие перепалки. Ее мама обнимала детей Тирни, особенно младших, так, словно они были ее собственными. Она легко касалась губами их волос или качала на коленке. Как знала Салли, квартира Тирни была единственным местом на свете, где ее мать соглашалась «выпить капельку», где ее щеки пылали от смеха. Девочкой Салли черпала удовольствие в мечтах, что и у нее будет квартира и семья, как у Тирни – пусть только потому, что такая наполненная и комфортная жизнь станет прекрасным подарком для матери, которую она любила больше всего на свете.

– Уже подумываешь меня бросить? – спросила мать у Салли в темноте комнаты, в которой они всегда жили вместе.

В ее голосе звенели слезы, и от этого слезы навернулись на глаза самой Салли. Правда заключалась в том, что о матери она вообще не подумала ни в тот момент, когда нарисованный святой свет лег ей на голову, ни в прошедшие с тех пор часы.

– В нашем монастыре нет места для послушниц, – сказала мать. – Тебя пошлют в материнскую обитель в Чикаго.

– Знаю, – откликнулась Салли.

– Думаю, это грязный город, – сказала Энни.

– Мне бы хотелось его увидеть, – отозвалась Салли.

– Тебе придется научиться ухаживать за больными. Ты этого хочешь?

– Хочу, – шепотом ответила девочка.

– А потом придется поехать туда, куда тебя пошлют. Нет гарантий, что ты вернешься домой.

– Да, – откликнулась Салли.

– Ты оставишь мир, – сказала ее мать.

– Я знаю. – Это прозвучало безмятежно.

– Ты оставишь меня.

В полумраке комнаты Энни повернула голову на подушке. Свет уличного фонаря пробивался сквозь застиранные занавески, и потому она разобрала, что на глаза дочери наворачиваются слезы. Она видела, как они покатились – сияющий, серый, жидкий свет – и тут же поняла, что ее слова лишь укрепили смутную решимость дочери.

Ту же ошибку совершила ее собственная вдовая мать, когда приводила все мыслимые доводы, противясь отъезду дочери в Штаты за Джимом. У него нет работы, нет планов на будущее, да и жениться он не обещал. По меркам матери, он был не в себе: то очаровательно смеется, то мрачно молчит. И мать у него тоже странная.

Разумно, ах, как разумно было все, что она о нем говорила. Но за каждым разумным доводом старухи Энни слышала страх. Жадную потребность. Две сестры Энни жили в Лондоне. Один брат – в Ливерпуле. Ее старший брат жил на той же улице, но у него был выводок собственных маленьких детей. Мать хотела удержать при себе и для себя последнюю незамужнюю дочь, чтобы та послужила ей опорой и скрасила одиночество в последние годы перед смертью.