С каждым разумным предостережением матери Энни все больше смелела. Ее решимость росла, подпитываясь не здравым смыслом в доводах матери, но внезапным презрением к ее слабости. К ее эгоизму. До тех пор Энни думала, что мать сильнее. Что она в большей степени способна к самопожертвованию ради счастья ребенка.

Перед ее мысленным взором предстала рука карги, тянущаяся словно из могилы, чтобы схватить за юбку девушку, которая, пританцовывая, уже уходит прочь.

– Но мы же еще увидимся, – спокойно сказала в темноту Салли. – Ведь жизнь – это лишь миг.

Разумеется, сказано это было с интонациями сестры Жанны.

Достаточно скоро «внешний мир» решил, что ребенку суждена святость. Энни видела, как обычно шумные и склонные к проказам дети Тирни стали меняться (смягчались, как думала сама Энни) в присутствии Салли: они говорили тише, застенчиво ей улыбались. Скоро дочки Тирни стали брать Салли в кольцо по пути в школу и обратно, точно она гипсовая Мадонна в молитвенной процессии. Мальчики, Том и Патрик, теперь держались поодаль, потеряв уверенность, почти исполнившись благоговейного страха, хотя (как подметила Энни) все еще толкали и пихали локтями сестер.

От учителей Энни слышала, что девочка стала проводить перемены не в школьном дворе, а в церкви; как она возглавила в молитве восьмой класс, но скромно отказалась увенчать цветами статую Девы Марии и даже отдала венок глухому ребенку из младшего класса, застенчивому мальчику, у которого не было друзей.

– Это уже перебор, – обронила Энни миссис Тирни.

Осенью, когда Салли перешла в старшую школу, девочки Тирни доложили матери, что некоторые гадкие мальчишки обозвали ее «сестрой», а Салли обезоружила их, сказав: «Все верно, сестра Салли из конгрегации „Сопливые слюнявчики“».

От немногих юнцов, которые пытались ухаживать за ней в те годы (главным образом серьезных или непопулярных, не слышавших о ее религиозном призвании), она избавлялась с мягкими объяснениями и выслушивала сердечные драмы других девочек (в шестнадцать юная Матильда Тирни, как героиня оперы, умирала от разбитого сердца) с благожелательным сочувствием, пряча руки в рукава.

– Обещана Христу, – сказала за глажкой, преисполнясь восхищения, сестра Иллюмината.

Остановив грохочущий каток, Энни уперла мокрые руки в бока.

– Что за мужчина поверит обещаниям такой юной девчонки?

В монастыре ненадолго появилась красивая новенькая (через три недели сестра Августина, худая и элегантная, со смуглой кожей и запавшими глазами, вернулась к семье со спавшимся легким), и Энни заметила, как быстро Салли переняла воздушное скольжение обреченной монахини. Она знала, что в голове у дочери зреет романтическая история – история про девочку, призванную Богом, и эгоистичную вдовую мать, запирающую дверь. Это был рассказ прямо из «Житий святых», во всяком случае юных святых дев, которые вечно сталкивались с сопротивлением родителей или поклонников и которые, подняв очи горе, шли на смерть в упорном стремлении следовать зову Господа. Роль прекрасноглазого кавалера, опасного, странного и такого притягательного, играл в данном случае сам Иисус. Джим.

Сестра Иллюмината понимала доводы Энни, не одобрявшей призвания дочери. Она понимала логику поверхностной мимикрии. Ей ли изо всех сестер не знать, что по природе своей Салли склонна к дурачествам и веселью. Но сестра Иллюмината тоже видела святой свет, мелькнувший в подвальном окне. Она видела, как преобразилось лицо девочки. Энни она сказала: «Моя матушка говаривала: глаз друга – доброе зеркало».

Теперь в послеполуденные часы, когда Энни уходила по магазинам, сестра Иллюмината, оставаясь с Салли одна, нашептывала ей слова поощрения. Она сказала девочке, что ее саму к религиозному призванию подтолкнула не жертвенность, не желание пожертвовать жизнью, семьей и миром – «отказаться от того, сего и еще всякого», как она презрительно выразилась. Нет, это была мысль, что сам Христос воззвал к ней стать в этой жуткой юдоли непорочным, чистым противоядием от грязи и боли. Перед ними склоняются все смертные, сказала сестра Иллюмината. Предвечерние часы они проводили в подвале одни. Из-за первородного греха, говорила монахиня, род человеческий тянется к грязи, разврату, к нищете, к вони. Она указала на высокие окна подвала:

– Взгляни туда, если у тебя есть глаза, чтобы видеть.

Все смертное тянется к упадку, сказала сестра Иллюмината, а значит, к боли, к страданию. Она добавила, что дьявол всегда стремится убедить людей: они не ангелы, а всего лишь животные. Вот почему ничто не превращает человека в воющего зверя так, как боль. Ничто не изнашивает душу так, как болезнь. Ничто не обескураживает так, как вонь. Ничто не тащит нас вниз так, как грязь.

Жизнь сестры, ухаживающей за больными, – противоядие от козней дьявола. В нем жизнь безупречная и чистая.

Сестра делает себя чистой, сказала сестра Иллюмината, безупречной и чистой, не для того, чтобы поставить своей душе в заслугу жертву отречения от мира, а чтобы стать сладким, чистым противоядием от страданий и боли.

– Не кладут ведь на открытую рану грязную тряпку, верно? – спросила сестра Иллюмината.

Сидя на высоком табурете у гладильной доски (под черным одеянием колени распухли от артрита), она кивком указала на стопку белых носовых платков, недавно выглаженных и тщательно сложенных, точно они иллюстрировали ее слова. Салли, зная установленный порядок, поскольку знала каждый ритуал монастырской прачечной, взяла носовые платки с края гладильной доски и аккуратно переложила в плетеную корзинку на швейном столике матери. По возвращении та отнесет их наверх и разложит по узким комодам в узких кельях сестер.

Она придвинула поближе корзину со скатертями и салфетками, которые мать перед уходом сняла с веревки во дворе. В иерархии своих дел сестра Иллюмината всегда приберегала глажку для самого монастыря на конец дня – на случай, если ее оставят силы. Лучше всего ей работалось по утрам, которые отводились для одеяний сестер, или того, что возвращалось в дома больных, или для починенной одежды, предназначенной для бедных. Собственное облачение она стирала и гладила редко, по особым случаям. «Последние станут первыми», – говорила она тогда.

– Я уже очень давно не занималась уходом, – сказала сестра Иллюмината, пока Салли помогала ей раскладывать на гладильной доске широкую скатерть. Скатерть была простая, из грубого хлопка, предназначенная для повседневного использования, но после сушки благоухала. – Но тут, внизу, работа ведь похожая, разве не так? Своего рода исцеление. – И она хмыкнула при этой мысли, а потом тряхнула головой, точно прогоняя собственное тщеславие. Она велела Салли принести более широкий старомодный утюг, гревшийся на решетке печи. – Тут, внизу, мы трудимся по мере сил, чтобы преобразить то, что гадко, запачкано, запятнано, верно? Мы отправляем его назад в мир как возрожденную душу. Мы как священники в исповедальне, а? – Она снова хмыкнула от полета собственного воображения. Призвание Салли сделало ее болтливой.

Сестра Иллюмината окропила ткань. В последнее время она использовала для спрыскивания старую бутылку из-под кока-колы с резиновой затычкой с дырочками. Лизнув кончик пальца в шрамах, она проверила утюг и атаковала скатерть размашистыми движениями, яростно орудуя локтем.