дырках орехи… Как бы там ни было, Вольт на азиатских харчах поздоровел, отвисающая на теле от водянки кожа подобралась, — не то ведь до чего доходило: неосторожно ткнешь в свое туловище пальцем или случайно заденешь где-нибудь за спинку стула — обязательно возникала вдавлина, которая потом долго не проходила… Этакая лунка, очень похожая на кратер, высверленный вселенским зодчим в теле вечной спутницы земли, именуемой Луной…

Единственное что — лишь печальное лунное свечение тело не источало, но и это, видать, было определено до поры до времени, наверняка должен был прийти момент, уже перед самой смертью, что в блокадной жизни было обычным и частым явлением, когда тело начинало светиться. Вольт до него не дотянул, успел эвакуироваться раньше.

Приходя вечером домой, тетя Дина с жалостью смотрела на племянника и старалась приготовить ему что-нибудь вкусное — то самое, что во время блокады он забыл, освобождала его от всякой работы, даже совсем пустячной, — например, от мытья посуды.

— Ты чего, Вольт, посуду мыть собрался? — напористым тоном спрашивала она. — Немужское это дело. А потом, имей в виду, грязь на посуде, которую моют мужчины, больше двух сантиметров не нарастает никогда. Позже она сама отваливается. Добровольно.

Вольт не выдерживал, начинал смеяться. Тетя Дина тоже не выдерживала, тоже смеялась. Вольт знал, что была она редкостной чистюлей, — как, собственно, и все врачи, поскольку соблюдение чистоты является частью их профессии.

— Да потом я умею отдраить тарелки и стаканы до блеска, ты так не умеешь, — заявляла она безапелляционно и в результате отвоевывала право единолично заниматься посудой. Пустячок, а приятно.

Как-то в субботу она сказала Вольту:

— Завтра — воскресенье, мне дали выходной.

— О, тетя Дина, поздравляю!

— Использовать выходной надо с умом, Вольт, и мы его используем. Поедем в Сталинабад.

— В музей?

— Нет, Вольт, не в музей, а на базар.

— О-о-о! — Вольт не удержался, с жаром потер ладони, потом с азартным видом понюхал их, втянул в себя жженый дух.

— Чем пахнет?

— Сложный вопрос. То ли жареными орехами, то ли печеным мясом. Может быть, копченой кониной… Нам уже на Большой земле, после Ладоги, паек в дорогу дали, так там была копченая по-холодному конина.

— Что значит, по-холодному?

— На холодном дыму, для гурманов.

— Ну и как, понравилась конина?

— Нет.

— Почему?

— Это не конина была, а какие-то жилы, похожие на корабельные веревки. Кости от старого мерина, пахнущие дымом.

— А на вкус как?

— Вареная фанера, подкопченная на костре.

— Молодец, — похвалила его тетя Дина, — остроту языка, несмотря на блокадную голодуху, сохранил. Спать сегодня ложись пораньше, поскольку машина за нами заедет очень рано… Темно еще будет.

— Понял, тетя Дина.

— Обновку тебе кое-какую купим, Вольт.

— Да вы и так уже много чего купили мне, тетя Дина. Хватит.

— Нет, не хватит, Вольт.

Вольт отрицательно покачал головой: конечно, всякая обновка — это хорошо, но у всего должна быть мера, граница, край, за пределы которого он старался не вылезать, и это ему почти всегда удавалось.

— Все, Вольт, марш спать! Все-таки я в доме старшая.

Что верно, то верно. На шумных азиатских базарах Вольт не бывал, но слышал о них много. Сейчас главное — побыстрее уснуть, не то тетя Дина разбудит его в половине пятого, и будет он потом в машине тереть слезящиеся глаза и клевать носом, словно сонный карась.

В Питере отец научил его хорошему способу быстрого засыпания. Ложишься в постель, на бочок, желательно левый, тот, где находится сердце, закрываешь глаза и яблоки глазные стараешься загнать вверх, иначе говоря, пытаешься смотреть самому себе под лоб.

Удерживаешь их в таком положении несколько минут, можешь даже начать счет: раз, два, три и так далее.

И через две минуты уже будешь спать, это абсолютно точно. Юркнув на диване под одеяло, Вольт через несколько минут уже спал. Сон его, как всегда, был серым, блокадным. Серые блокадные сны — это в его жизни теперь надолго.

Прошло совсем немного времени, и по крохотным окнам их глиняной мазанки, словно бы веселясь, пробежал сноп яркого электрического света — пришла машина.

На улице было темно, рассветом еще даже не пахло.

"Машина уже пришла, а тетя Дина еще спит", — мелькнуло в голове у Вольта. Но тетя Дина уже не спала, более того, она успела и чайник вскипятить, и подогреть на сковородке пару пшеничных лепешек, — лепешки сделались пышными, душистыми, мягкими, — и сварить десяток куриных яиц в дорогу. В общем, тетя Дина была на высоте.

Но машина опередила ее, шофер оказался на высоте еще большей.

Услышав звук мотора, тетя Дина выбежала на улицу и выкрикнула громко:

— Масуд, дай нам три минуты на чашку чая, прошу!

— Хоп! — отозвался Масуд из кабины.

Ночью в горах мало кто ездит на машине — надо уметь не только управлять грузовиком, но и обладать хорошим зрением и чутьем, иначе в три счета можно соскользнуть в ущелье. Но, видать, Масуд ездил по этой дороге много раз, знал ее, как собственную ладонь, потому и вел свою старую полуторку быстро и уверенно.

Новых машин, только что с завода, тут не было, — новые машины прямой дорогой отправлялись на фронт, их не было даже на больших стройках. Сам Масуд в недавнем прошлом, похоже, имел отношение к армии, на голове у него красовался танкистский шлем, — явно в красноармейских рядах управлял гусеничной тягой.

В Сталинабад прибыли, когда в небе уже всплыло солнце, а птицы на деревьях, окружавших базар, пели так оглушительно, что людского говора не было слышно совсем. Впрочем, люди сами бы могли говорить поменьше, либо даже вообще молчать, чтобы не мешать птичьим песням. Но базаров в Средней Азии без говора, без торга, без споров не бывает.

Базар сталинабадский — главный в республике — был огромен, надо было потратить несколько часов, чтобы только обойти его.

Здесь можно было купить даже живого гитлеровца, взятого в плен в зимних боях под Москвой, и пару железных крестов — наград бездарных, хотя и упрямых вояк… Можно было купить осла и арбу с новеньким запасным колесом, мельничный жернов и американский трактор "Фордзон", клетку с певчей канарейкой и редкую смолу мумиё, дикий горный мед и старинный арабский меч, кривую саблю, потерянную раненым воином Александра Македонского, и шкуру снежного барса, еще вчера гонявшегося за кииками по обледенелым памирским тропам, не говоря уже о зерне легендарных твердых пород, о лакомых баранах, живых и уже освежеванных и разделанных, пшеничной муке ослепительной белизны, снопах кукурузы и мешках урюка, — словом, здесь было все и