(Василий Великий и Григорий Нисский, а позднее и Фотий полагали, что учение о шарообразности Земли не противоречит Библии). Астрология получила широкое распространение. А наряду с этим астрономические наблюдения позволили Никифору Григоре (ученому, предлагавшему, кстати сказать, реформу птолемеевского календаря) дважды предсказать солнечное затмение.

Наконец, если мы обратимся к математике, то и здесь обнаружим сочетание традиционализма с явной практической сметкой и прогрессом — особенно в прикладных областях. При поверхностном суждении византийская математика компилятивна, деятельность виднейших математиков как будто бы сводится к разысканию и разъяснению античных математических текстов. В начале VI в. Евтокий издал потерянный текст Архимеда, написал комментарий к трудам Архимеда и Аполлония и собрал подробнейшие сведения о ранних попытках решить проблемы удвоения куба. И математики XIV в. прежде всего комментировали Евклида, Диофанта, Никомаха, проявляя больше учености, чем творческой самостоятельности.

И все-таки этим византийская математика отнюдь не исчерпывается, спускаясь с высот оккультности и ученого комментария к практическим нуждам. В Византии разработали сложные методы измерения площадей (что диктовалось, в частности, потребностями налогового обложения) и умели использовать астролябию для землемерных нужд (хотя крестьяне обычно обходились веревкой). Сохранились греческие задачники, один из которых относится, правда, уже к концу существования империи, к первой половине XV в. Собранные в нем задачи вырастают из обыденных нужд и интересов ремесленников и торговцев. «Три человека составили торговую компанию. Один внес 25 флурий (по-видимому, имеются в виду флорины — итальянская монета), другой — 35, третий — 42, а прибыль составила 38 флурий. Спрашивается, как им разделить доход». Или еще: «Курица, стоившая 40 аспров, кладет каждый день по яйцу. Яйца идут на базаре по 40 штук за аспр. Спрашивается, в какое время курица оправдает свою цену»{12}.

При этом любопытная особенность. Условия задач в византийских задачниках очень часто формулируются абстрактно, вне прямой связи с реальностью. Так, в сборнике задач, помещенном в Парижской рукописи начала XIV в. (Suppiementum graecum 387), соотношения различных видов монет указываются совершенно произвольно, так что 1 перпер приравнивается то к 17, то к 14 1/2, то к 12, то к 5 1/3 дуката или же к 14 1/2 г, 12 и 8 1/2 так называемых трехглавых монет. Эти произвольные соотношения служат исключительно для упражнений.

Византийцы пытались применять арабскую систему цифр, что засвидетельствовано впервые в схолиях к Евклиду в рукописи XII в. Возможно, еще раньше Лев Математик стал обозначать алгебраические понятия буквенными символами. Не ограничиваясь греческой традицией, византийские ученые (особенно трапезундские математики первой половины XIV в.) старались использовать достижения персидской математической школы.

Книжность и компилятивность византийской науки, не требовавшей специальных навыков, позволяла ученому быть «всеведущим» человеком, многогранным и начитанным в самых разных областях. Иоанн Дамаскин стремился охватить всю сумму тогдашних знаний. В XI в. Михаил Пселл писал по вопросам философии, математики, физики, медицины, был историком и богословом. Столь же широки интересы Никифора Влеммида в XIII в. и Феодора Метохита в XIV в. Подобное многознание — характерная для средневековья черта.

Византия сделала много для развития культуры. Во-первых, потому, что она сохранила высшие достижения эллинской мысли. Во-вторых, потому, что она, развивая античное наследие, создавала новые принципы научного и художественного творчества.

И теперь естественно было бы перейти к вопросу о творчестве.

Глава 3

ОТ ЗНАНИЯ ДО ТВОРЧЕСТВА

В первых двух главах мы вели речь о вещах, так сказать, массовых: при известной индивидуальности писца византийская книга — прежде всего плод стандартизации, личность переписчика окрашивала ее лишь в минимальной степени и проявлялась в деталях, сравнительно второстепенных. И индивидуальность преподавателя стиралась стандартностью школьной программы, ибо от века к веку обучение предполагало усвоение все той же псалтири, все тех же гомеровских поэм и примерно тех же арифметических правил.

Иное дело — творчество, писательская работа. Конечно, в Византии, где скованность мышления, порожденная множеством причин: и традиционностью поведения, и общественно-политическими условиями, и восторженным преклонением перед святоотеческой и античной литературой, — была особенно сильна, мы постоянно сталкиваемся с открытой компилятивностью и честным заимствованием. Стереотипы, клише, шаблоны были типичны для византийского научного и художественного творчества. Но творчество не сводилось к повторению, к общественной памяти, — вопреки официальной программе, оно содержало в себе и новизну, и индивидуальность. В сочинениях одних писателей новизна и индивидуальность проступали слабее, другим они были более свойственны. Одним из самых своеобразных византийских авторов был Никита Хониат, и именно о нем, о его индивидуальности и особенностях его творческого лица, пойдет речь в этой главе.

В апреле 1204 г. Никита Хониат пережил падение Константинополя. Он видел, как перестала существовать империя, казавшаяся вечной. Он видел разгул победителей, видел вчерашних царедворцев лишенными средств к существованию. Семья Хониата спаслась случайно, благодаря помощи какого-то венецианского купца, давно уже жившего в Константинополе и сохранявшего к Никите приятельские чувства: он выдал Хониатов и их друзей за своих пленников, а затем помог им покинуть разграбленный город.

В этот момент произошло событие, по-видимому, обычное для тех тревожных дней: какой-то варвар схватил красивую девушку, находившуюся среди спутников Хониата, и потащил к себе домой. Казалось бы, что можно было сделать побежденным, кучке невооруженных людей, в городе, наводненном латинскими рыцарями? Рыдать, рвать на себе волосы, умолять о помощи? Так поступил больной старик, отец похищенной девицы, не так — Хониат. Он побежал к дому варвара, собрал толпу, обрушился на похитителя с обвинениями, и тот — как ни удивительно — испугался угроз и уступил. Это по рассказу самого Хониата, а если поверить его биографу и брату, безоружный защитник похищенной просто вырвал ее из рук варвара — подвиг, который, по словам биографа, превосходит деяния Геракла и ветхозаветных героев Симеона и Левия.

Но оставим в стороне византийскую страсть сравнивать дела века нынешнего с поступками мифологических и библейских персонажей. В конце концов, даже не сопоставляя действия Никиты Хониата с победами Геракла над львом или гидрой, мы не можем отказать нашему византийцу ни в смелости, ни в находчивости. Сколько людей прошло бы (и в самом деле проходило) мимо в такой ситуации, смущенно потупив взор и подавляя укоры совести. Хониат рисковал жизнью, и в этом неравном столкновении победил.

Кто же он был, этот смелый и честный человек, один из самых больших византийских прозаиков, историк, оратор, политический деятель?

Никита Хониат родился около 1150–1155 гг. в мало-азийском городе Хоны (возникшем, по-видимому, на месте древних Колосс) в семье, по всей вероятности принадлежавшей к местной знати, — во всяком случае, его восприемником при крещении стал сам митрополит хонский. Старший брат Никиты, Михаил, был предназначен к духовной карьере, и в 1182 г.