Ингрид – единственная, кто не режет торф, она слишком мала, она переворачивает полусухие куски торфа и ставит их на ребро, как фишки домино, елочкой, чтобы ветер проникал между ними и сушил их, теплый ветер с материка, обдувающий остров уже много дней, но теперь он совсем стихает.

Они замечают это одновременно.

Они бросают работу, поднимают головы, переглядываются и прислушиваются.

Внезапно птицы умолкают. Трава не шелестит, насекомые не жужжат. Море гладкое, плеск возле берега стих. Со всех горизонтов – ни звука, точно они взаперти.

Подобная тишина накрывает их крайне редко.

Особенность ее в том, что случается это на острове. От этого она еще более давящая, чем тишина, что внезапно наступает в лесу. В лесу часто бывает тихо. На острове же тишины так мало, что сейчас островитяне замирают, озираются и не понимают, что происходит. Тишина вызывает у них недоумение. Таинственная, граничащая с ожиданием, без лица, облаченная в черный плащ, она бесшумно шагает по острову. Надолго ли она приходит, зависит от времени года, зимой, в морозы, когда здесь лед, она задерживается подольше, а летом похожа на короткую передышку между дуновениями ветра, между приливом и отливом, похожа на чудо, которое переживает человек между вдохом и выдохом.

Потом внезапно кричит чайка, из ниоткуда налетает ветер, и упитанный младенец на овчине плачет. Можно браться за инструменты и продолжать работу, будто ничего не произошло. Потому что это оно и было – ничто. Говорят, затишье бывает перед бурей, мол, тишина – это предупреждение, молчание после взвода курка, еще говорят, будто тишина имеет некое значение, но чтобы понять его суть, придется долго листать Библию. Но тишина на острове – это ничто. О ней никто не говорит, никто ее не помнит и не дает ей названия, как бы сильно она ни давила на них. Тишина – крошечное мгновение смерти, пока все они еще живы.

Глава 24

Той весной Ханс Баррёй вернулся с Лофотен с новыми инструментами. Их помеcтили в сарае на пристани, где прежде жили шведы. Две койки оттуда убрали и поставили верстак с завинчивающимися тисками – их Ханс тоже привез с собой. Мартин с любопытством рассматривал все эти новые рубанки, коловороты, сверла, струбцины, три разные диска для пилы, а еще уровень, который можно было использовать и как отвес.

– Дорого, небось, обошлось?

Ханс не ответил. Он привез с собой тонкие сосновые планки, золотистые, словно сироп. Их выгрузили вместе со снастями и инструментами. Ханс вытащил несколько латунных петель и, тряхнув ими под носом у отца, спросил, куда подевалась его дурацкая шерстяная шапка.

Мартин провел рукой по лысой голове и собрался было уйти в гневе. Однако разговор этот случился после того, как он в очередной раз забыл в море снасти, так что вместо того он спустил на воду лодку и вытащил снасти на берег, а потом остаток дня чистил их и вывешивал сушиться за лодочным сараем словно для того, чтобы весь мир полюбовался этой его большой стиркой.

А через три дня их разбудил ужасный грохот внизу, на кухне. Спустившись, Ингрид увидела, что старое окно в западной стене снято и скоро появится новое. Отец пилил, вбивал клинья, измерял и сколачивал, мастерил новую облицовку изнутри и снаружи, и заодно водосток. Окно будет двустворчатое, и чтобы обе створки открывались.

Снаружи он прикрутил два крючка и приварил к каждому клинышек, чтобы ветер не трепал створки, когда те открыты. Сделать это надо было бы еще во времена Мартина, впрочем, как и многое другое, например пекарни у них на Баррёе нет, пекут в кухне, поэтому дверь держат открытой, чтобы выгнать из нее чад, который никак не желает уходить. Теперь можно будет окно открыть. С тех времен окно стояло открытым считай что все лето, даже когда дождик моросил, потому что, как и все новое, его хотелось использовать постоянно. Потом они его закрыли, однако и открыть могли в любой момент, например когда спустя несколько месяцев Мария скликала обедать народ на картофельной грядке:

– Идите руки мойте!

Второе новшество было еще масштабнее. На новой пристани не было ладного сарая. В августе лодка с фактории доставила материалы, их сложили на землю и накрыли старым парусом. Мария пересчитала покупки и прикинула, во сколько они обошлись, но ничего не сказала, вела себя как всегда, когда решала промолчать.

А Ханс сделал вид, будто не слышит.

Они с отцом работали месяц – сколачивали на лугу стропильные фермы и талями поднимали их, одну за другой, а в начале сентября принялись обшивать досками. Обсудив, с какой стены начать, они решили сделать длинную стену с юго-запада, откуда чаще всего дует ветер, чтобы остальные стены достраивать под ее укрытием. Мартин отметил, что это решение принимал и он.

В то утро, когда они собирались приняться за первый щипец, поднялся ветер. Ханс огляделся по сторонам и решил, что человеку в такую погоду тут делать нечего.

Они вернулись в дом и из нового окна на кухне наблюдали, как шторм развалил их постройку, словно домик из спичек, и разметал обломки по фьорду. За ночь буря стихла. На следующее утро они спустили на воду ялик и собрали, что нашли. Они заглянули в шхеры и на островки и поговорили с Томасом со Стангхолмена – тот в бинокль наблюдал за происходящим и собрал часть стройматериалов. Так они вернули почти все.

На следующий день они снова начали укладывать лежень на том же месте. Но на этот раз крепления они делали прочнее. В начале октября новые стропила были готовы. Спустя еще неделю Ханс с отцом заново обшили досками юго-западную стену. Штагов и наклонных раскосов у нее сделали больше, чем требовалось. Другие стены тоже закончили. В конце месяца выпал первый снег. К тому моменту они обшили четыре стены и стали сколачивать кровлю.

Но однажды ближе к вечеру небо сделалось странным, а когда небо не просто темнеет, но и становится странным, и низким, и непонятным, это само по себе знак, признак наихудшего. Следующий час они привязывали доски – на это ушли все имевшиеся веревки и канаты. Вскоре после наступления темноты над островом прогремел первый гром.

К тому моменту они уже укрылись в доме.

На этот раз свидетелями разрушения они не стали – все произошло поздней ночью. Однако звуки они слышали. Этот шторм оказался затяжным, и лишь через двое суток они сели в лодку