женушку. Всё дурачком считали — а поди ж ты. По всему видать было — не простых кровей молодуху взял. Июль, а у ней лицо солнцем не тронуто, и одета хоть скромно, а с фасоном. Да только она эдакая была… тихая, точно удивленная. Не плакала вовсе, хоть и в траур обряжена. И младенец на руках. Слово за слово — и узнали мы, что это она и есть, зазнобушка Жермано детская. Вот оно как вышло. Сказал «женюсь» — и женился всем зубоскалам наперекор. Только была-то резвушка в ленточках, а стала вдова в черном покрывале. Да невелика диковина. Вдов-то кругом… Недолго народ судачил, скоро все привыкли. Любил ее Жермано. Ох, любил… И сынка ее как родного воспитывал. Малыш, поди, и узнать-то не успел, что отец у него приемный.

Орсо задумчиво нахмурился:

— А известно вам что-то о прежнем муже Рики?

Старушка вздохнула, потеребила передник и воззрилась на офицера с хмурым укором:

— Не мое это дело, синьор, да и Рика не особо была охоча о прошлом своем балаболить.

Но Орсо встал и шагнул к повитухе, нависая над ней с высоты своего немалого роста.

— Вот что, добрая душа, — понизил он голос, — я знаю, что о Ремиджи, а тем паче об их гибели в вашей деревне вспоминать не любят. Только страшная смерть этой несчастной семьи не была ни случайностью, ни ошибкой. — Полковник медленно сунул руку в карман и вынул горсть серебра. — А посему слушайте внимательно. — Он положил на стол одну монету. — Я должен все узнать о чете Ремиджи. Факты, сплетни, байки. Все, что вам известно, не важно, верите вы в это или нет. — Орсо положил вторую монету. — Не бойтесь, навредить им ваш рассказ уже не может. — Третий кружочек серебра лег на шершавую столешницу. — Зато ваше молчание может сильно навредить вам… — Четвертая монета зависла над столом. — Подумайте.

Повитуха сглотнула, в тусклых старческих глазах отразилась борьба. Нет, ей незачем было хранить чужие тайны. Разве что повиноваться чужой напористости эта седая женщина была не приучена. Но вслух она лишь устало вздохнула:

— Не надо угрожать мне, расскажу. Только всего-то я и могу, что пересказать вам слухи.

Старуха опустилась к столу, глядя на серебро с созерцательным любопытством человека, который знает, что не получит его. Но все одно приятно посмотреть, как играет в скупом свете блеск чеканных профилей.

— Никогда Рика о прежнем муже не говорила, однако скажу по чести: поначалу мне думалось, что и горевала она не особо. Только сперва эдакая была. Опустошенная, что ли. Как дитя, в лесу заплутавшее. Да и, любимого схоронив, не стала бы Рика снова замуж спешить. Еще и эдакое творить… слово-то… мазелянц, что ли?

— Мезальянс, — машинально поправил Орсо.

— Ваша правда, — кивнула повитуха. — Я-то сразу докумекала, в чем там соль. Небось, выдали родные девчушку замуж за хрыча, что в деды ей годился. У благородных же эвон как заведено. Им фамилию подавай да состояния объединить. А что невеста еще в куклы играет, когда у жениха на макушке уж вошь поскользнется, — то им без интереса. Кто их знает, что там приключилось… Видно, люто старикан ее заедал. А может, и помер нехорошо, не по-христиански. То-то вдовица все бросила и мигом вновь под венец юркнула. Да за кого! Жермано парень был добрый, только где ж он ей ровня-то? А все ж и она его любила. Все глазами его искала.

Орсо нахмурился, задумчиво покусывая губу:

— Странная история. Почему они на отшибе жили? Односельчане их не жаловали?

Седые брови старухи дрогнули:

— Куда там! Мы в Жермано души не чаяли, пусть и посмеивались за спиной. Только ту старую пристань еще его отец строил. Там они и жили. Хорошо жили, поверьте мне, господин. Рику уже через два месяца не узнать было. Расцвела девочка, похорошела. И хозяйка она справная оказалась, не белоручка. Хоть и происхождения барского — быстро всему выучилась. А уж как вышивала…

Орсо снова сел и постучал пальцами о стол.

— Вы говорили, поначалу казалось, что Рика не горюет о покойном муже. Потом что-то изменилось?

Повитуха невнятно пробормотала, похоже, уже жалея, что распустила сплетни:

— Не знаю, господин… А только была у ней привычка — все она в сынишку вглядывалась. Волосы ему перебирала, личико оглаживала, а у самой глаза эдакие… тревожные, больные. Я такое видела, господин. Так себя те вдовицы ведут, что в дитяти отца разглядеть пытаются.

Орсо невесело усмехнулся:

— Или боятся. А родня у Рики была?

Старуха мрачно кивнула:

— Была. Ездил к Рике иногда один молодой господин в монашеском сане. Не знаю, какого ордена, не сильна я в этой премудрости. А только я трижды его видела, и не нравился он мне. Собой нехорош был, весь оспой погвазданный, а глаза… Ох и глаза! Черные, огненные, и такая тоска в них лютая, будто половина грехов людских ему на душу давит. И ведь что занятно… Жермано монаха привечал. А Рика — та не больно ему радовалась. В третий раз я аккурат стирать пошла на реку, так монаха того с Пеппино видела. Он с малышом на берегу сидел и ласково так по волосам гладил, словно сына родного. А потом гляжу — отвернулся и рукавом рясы глаза утирает. Я уж думала, привиделось. Вон оно как было. И все. Больше не появлялся он.

А через два года беда налетела, да всю семью и положили. Шептались в деревне, что там темное дело было. Какой-то враль поганый даже болтал, что Рика с Жермано еще при прежнем муже хороводилась. От него и понесла. Люди… Им только дай помелом потрепать.

Но наш пастор на сельском кладбище Ремиджи хоронить не позволил. На опушке леса упокоили, недалече от пепелища. А сына их так и не нашли. Видно, сгорел мальчонка подчистую. Славный был постреленок, смышленый. Ох, горе… — Повитуха встала, не отирая выступивших на глазах слез, и сурово воззрилась на Орсо: — Господин… не мучайте старуху. Рассказывать — оно так, слова одни. А как вспомнишь — так нутро стынет. И деньги ваши заберите, не нужно мне платы за чужие горести.

Полковник медленно поднялся на ноги.

— Вы имени того монаха не знаете?

— Нет. — Старая повитуха поежилась. — Рика его звала так чудно… На имя вовсе не похоже, вроде клички, скорей. Совсем простенько как-то. А, вот… Версо. А Жермано братом звал, как многие монахов кличут.

Кондотьер нахмурился:

— И после гибели Ремиджи он больше не появлялся?

— Не знаю. — Женщина отвернулась. — В деревню не входил, а там, у могил…