— У вас плоский зрачок.

— Это из-за ортокератологии, — ответил я. — Один из ваших летных врачей рекомендовал мне ее как средство, которое поможет улучшить зрение.

— Да, но с ортокератологическими линзами отдельная история. Вы должны были прекратить пользоваться ими за шесть месяцев до обследования, чтобы дать зрачку вернуться к своей нормальной форме.

Я об этом не знал. Официальные результаты медицинского обследования я должен был получить только следующим утром, но я понял, что дела плохи. А еще хуже было то, что впереди оставалась самая важная часть недельного марафона — собеседование. Я должен был сидеть за столом перед всей комиссией по отбору астронавтов. В нем были очень известные в НАСА люди. Глава комиссии Джон Янг, астронавт с «Аполлона», прогулявшийся по Луне, командир первого полета шаттла, всегда был одним из моих героев. Янг не походил ни на кого другого, был настоящим оригиналом. Он говорил с ярко выраженной манерной южной медлительностью и всегда именно то, что было у него на уме. У Джона были небольшие проблемы, когда в 1965 г. он контрабандой протащил сэндвич с солониной на борт «Джемини-3» (это первый и единственный в мире сэндвич с солониной, слетавший в космос). Янг сидел во главе стола. Вокруг него расположились Хут Гибсон, глава Отдела астронавтов, Эллен Бейкер, астронавт из Нью-Йорка, Стив Холи, Брайан Даффи, Том Эйкерс, Дуайн Росс и еще несколько человек. Я должен был сидеть напротив этих людей и прилагать все усилия к тому, чтобы получше разрекламировать себя, отлично зная, что, возможно, уже потерпел поражение.

В конце концов я, как ни странно, понял, что эта мысль сработала в мою пользу. Я зашел в комнату, где проходили собеседования, и мне нечего было терять. Я не мог продуть собеседование, потому что уже провалил проверку зрения. Я решил пойти и сделать все что смогу, и пусть эти зерна упадут в благодатную почву. В МТИ я знал профессора, одного из самых умных людей в мире, знатока в своей области, и я запомнил, что первое, о чем он написал в своем резюме, — это «финалист отбора кандидатов в астронавты». Астронавтом он так и не стал, но считал тот факт, что прошел в конкурсе так далеко, самым важным достижением в своей карьере. Я тоже прошел так же далеко. Что бы ни случилось дальше, я знал, что эти люди считают меня достаточно хорошим претендентом, чтобы я мог сидеть с ними за одним столом.

Я спрашивал своих друзей-астронавтов о том, как вести себя на собеседовании, и все давали мне один и тот же совет: «Просто будь собой». На этом этапе ты не должен ничего доказывать. Комиссия хочет узнать тебя получше и увидеть, какой ты есть. В прошлое воскресенье я встретил около церкви Кевина Крегеля и спросил его о собеседовании. Он сказал: «Не пытайся никого обдурить. Ничего не выдумывай. Если тебе спросят о чем-то, чего не знаешь, так и скажи: «Я и понятия не имею, о чем вы говорите». Потому что это и есть правильный ответ».

Собеседование прошло хорошо. Мы поболтали по-дружески, и это было здорово. Они спрашивали меня о том, каково это — вырасти на Лонг-Айленде, о том, как я играл на трубе в школьном оркестре, о работе отца пожарным инспектором — то есть о разных случайных вещах. Несколько раз спрашивали о моей работе и исследованиях, но в основном задавали обычные вопросы, какие задают, когда хотят получше узнать другого человека. Я рассказал несколько забавных историй, и в ответ собравшиеся рассмеялись. Мы были так поглощены разговором, что час пролетел незаметно. В конце концов Стив Холи сказал:

— Наше время подходит к концу. Не хотите ли вы что-нибудь добавить?

— Ничего особенного, я только хотел бы сказать, как рад предоставившейся мне возможности, — ответил я. — Только что произошло самое важное событие в моей жизни, а уж дальше будь что будет».

Мы встали, и каждый пожал мне руку. Все выглядели радостными и улыбались. Я был очень доволен. Я чувствовал, что мое место — в этой комнате. Это были мои люди. Это была команда, частью которой я хотел быть. Но я знал, что, когда проснусь на следующее утро, начнется худший день в моей жизни.

В пятницу 12 августа 1994 г., еще до того, как я получил свои результаты из НАСА, Главная бейсбольная лига вышла на забастовку. В предыдущий вечер они сыграли последнюю игру сезона, а утром игроки все до одного вышли на марш протеста против снижения заработной платы. Остаток сезона был под угрозой срыва, и игры Мировой серии не состоялись впервые с 1904 г. Забастовка была ужасной и отвратительной, и все будущее спорта выглядело мрачным, совсем как мои шансы стать астронавтом. Это было самым плохим из всех плохих предзнаменований.

По пути в космический центр я, собственно говоря, надеялся, что со мной еще что-нибудь окажется не так, кроме зрения. Я молился, чтобы у меня нашли аневризму или какую-то опухоль, нечто, неподвластное моему контролю настолько, что я мог бы воздеть руки к небу и сказать: «Ну, такова жизнь! Я ничего не могу поделать». Но такой удачи мне не выпало. Я был чистым как стеклышко. Мои внутренние органы были в порядке. Моя задница прошла проверку. Мой слух был абсолютным. Мой психологический тест вернулся с наилучшим результатом — на 100 % в своем уме. Специалисты даже сказали, что уровень моего счастья намного выше нормы. Я был, в общем и целом, счастливым человеком, который мог ужиться практически со всеми людьми, а это хорошие качества для астронавта. Я отвечал всем медицинским критериям для этой работы (а по некоторым — даже превосходил требования), кроме одного.

Я сел рядом с Райнером Эффенхаузером, и он выложил мне все новости, глядя прямо в глаза.

— Ваша острота зрения невооруженным глазом ниже наших требований, — сказал он, — поэтому мы должны признать вас негодным по этому критерию. Также мы не можем откорректировать ваше зрение до 20/20, поэтому мы должны признать вас негодным и по этому критерию. И у вас плоское глазное яблоко. И по этому критерию мы вынуждены дисквалифицировать вас. Простите, но мы не можем вас взять. С такими результатами нет никаких шансов, что вашу кандидатуру будут рассматривать. Вы негодны по состоянию здоровья.

Эти слова прямо-таки повисли в воздухе: негоден по состоянию здоровья. Не «ограниченно годен» и не «нуждающийся в дополнительных обследованиях», а физически и генетически непригодный для службы. Я был просто раздавлен. Десять лет! Десять лет жизни я работал для достижения этой цели. Я даже не знал, злиться мне, огорчаться, нервничать или вести себя как-то еще. Я весь словно оцепенел.

Узнав эту новость, я позвонил Дуайну Россу, главе Отдела по отбору астронавтов, и спросил, могу ли я прийти и поговорить с ним. Я хотел узнать, есть ли что-нибудь — хоть что-нибудь, — что я могу сделать. Дуайн возглавлял отдел по отбору с тех пор, как начались полеты шаттлов. Он был очень сердечным и любезным человеком из тех людей, которых всегда хочется иметь на своей стороне, потому что ты знаешь, что они сделают для тебя все что могут. Он разрешил мне прийти и был со мной очень любезен. Росс сказал:

— Майк, я хотел бы, чтобы вы знали, что мы все были разочарованы, когда вернулись результаты вашего обследования. Не могу сказать, что мы собирались вас взять, но вы определенно были среди тех кандидатов, о которых мы говорили. Возможно, в этот раз вас и не приняли бы, но вы вполне могли бы пройти в следующий раз.