Нужно осмотреть раны Хустинианы. Негодяй порвал ей платье. Девушка рыдала, не в силах справиться с собой. Бедняжка. Поднимись донья Лукреция в спальню, она не услышала бы криков: ведь мажордом с кухаркой так и не проснулись. Подлец запросто мог бы обесчестить беззащитную жертву. Донья Лукреция обняла Хустиниану, попыталась утешить:

— Все позади, он ушел, не плачь.

Девушка дрожала в ее объятиях — так близко она казалась совсем юной — и безуспешно боролась с рыданиями.

— Мне было ее так жалко, — призналась донья Лукреция. — Этот скот не только порвал на ней одежду, но и избил.

— Он получил по заслугам, — торжественно заявил дон Ригоберто. — Позорно бежал, окровавленный и униженный. Отличная работа!

— Посмотри, что он с тобой сделал, мерзавец. — Донья Лукреция мягко отстранила Хустиниану. Поправила разорванное платье, погладила по лицу, на котором больше не светилась знакомая радостная улыбка; по щекам девушки все еще бежали слезы, губы дрожали. Ясный взор погас.

— Что-то случилось? — осторожно спросил дон Ригоберто.

— Что-то еще, — так же сдержанно отозвалась донья Лукреция. — Я не сразу это поняла.

Вначале она и вправду ничего не понимала. Решила, что растерянность и нервозность — результат потрясения, как и было на самом деле; сердце женщины разрывалось от жалости и нежности, она не знала, что предпринять, как помочь бедной Хустиниане. Наконец донья Лукреция потащила девушку к лестнице:

— Идем, тебе надо переодеться, наверное, нужно позвать врача.

Выходя из кухни, она погасила верхний свет. Женщины рука об руку поднялись на второй этаж, где располагались кабинет и спальня. На середине лестницы донья Лукреция обняла Хустиниану за талию.

— Ну и натерпелись же мы страху.

— Я думала, что умру, сеньора, но теперь все уже почти прошло.

В это верилось с трудом; Хустиниана нервно сжимала руку хозяйки, ее зубы стучали, словно от холода. Опираясь друг на друга, они миновали стеллажи, заставленные книгами по искусству, и прошли в спальню, из окон которой виднелись огни Мирафлореса, фонари Малекона[41]и гребешки над волнами. Донья Лукреция зажгла торшер, осветив гранатовый chaise longue[42]на бронзовых ножках, журнальный столик, китайские вазы, разбросанные по ковру подушки и пуфики. В тени оставались широкая кровать, тумбочки, стены, украшенные персидскими виньетками, тантрическими рисунками и японскими гравюрами. Донья Лукреция достала из шкафа халат и протянула его Хустиниане, которая растерянно застыла посреди комнаты, обхватив руками плечи.

— Это платье надо выбросить, а лучше сжечь. Да, сожги его, как дон Ригоберто сжигает картины и книги, которые ему разонравились. Накинь пока это, я тебе потом что-нибудь подберу.

В ванной, смачивая полотенце одеколоном, донья Лукреция посмотрелась в зеркало. («Какая красавица!» — восхитился дон Ригоберто.) Она тоже не на шутку разнервничалась. Она и сама осунулась, побледнела; макияж расплылся, на платье образовалась живописная дыра.

— А я, оказывается, тоже пострадала в этом бою, Хустиниана, — сообщила донья Лукреция, не оборачиваясь. — Фито, скотина, и мне платье порвал. Надену-ка я халат. Иди сюда, здесь светлее.

Когда девушка заглянула в ванную, донья Лукреция уже сбросила платье — лифчика на ней не было, только черные шелковые трусики — и любовалась своим отражением. В белом махровом халате до пят Хустиниана казалась еще тоньше и смуглее. Халат был без пояса, и приходилось поддерживать полы рукой. Донья Лукреция накинула кимоно («Алое, шелковое, на спине золотые драконы с переплетенными хвостами», — решил дон Ригоберто) — и велела:

— Подойди-ка. Ты сильно ушиблась?

— Да нет, пара синяков. — Хустиниана отдернула халат, показав стройную ножку. — Это я ударилась о стол, когда он меня повалил.

Донья Лукреция наклонилась, обхватила пальцами тонкую лодыжку и осторожно протерла ушибленное место смоченной в одеколоне салфеткой.

— Пустяки, до свадьбы заживет. Еще есть?

Второй синяк был на руке, у локтя. Спустив халат, Хустиниана продемонстрировала набухающий кровоподтек. На ней тоже не было лифчика. Выпуклые соски девушки оказались прямо на уровне глаз доньи Лукреции. Грудь у Хустинианы была небольшая, целомудренная, правильной формы, с нежными голубоватыми жилками.

— С этим похуже, — пробормотала донья Лукреция. — Так больно?

— Капельку, — ответила Хустиниана, не отнимая руки, которую донья Лукреция обтирала с удвоенной осторожностью, озадаченная скорее своим смущением, чем состоянием горничной.

— Вот тогда, — настаивал, почти умолял дон Ригоберто, — тогда это и случилось.

— Тогда, — признала его жена. — Не знаю что, но что-то определенно произошло. Мы стояли почти вплотную друг к другу, в одних халатах. Прежде мы ни разу не были так близки. Разве что на кухне. Но это было совсем по-другому. Как будто я была не я. Я вся пылала, с головы до ног.

— А она?

— Бог ее знает, хотя вряд ли, конечно, — задумчиво ответила донья Лукреция. — Но я была сама не своя, это точно. Понимаешь, Ригоберто? Из-за самого обыкновенного испуга. Со мной сделалось что-то немыслимое.

— Такова жизнь, — произнес дон Ригоберто вслух в тишине спальни, уже успевшей наполниться утренним светом. — Таков огромный, непредсказуемый, чудесный и ужасный мир наших желаний. Любовь моя, ты совсем рядом и в то же время так далеко.

— Знаешь что? — сказала донья Лукреция. — Чтобы окончательно успокоиться, нам обеим не помешает немного выпить.

— Чтобы все печали как рукой сняло, — хихикнула горничная, следуя за хозяйкой в спальню. К ней постепенно возвращалось доброе расположение духа. — Знаете, мне, чтобы спокойно заснуть, наверное, придется напиться.

— Что ж, тогда давай напьемся. — Донья Лукреция раскрыла мини-бар. — Будешь виски? Ты вообще виски любишь?

— Я буду все, что вы предложите. Оставьте, я сама принесу.

— Не вздумай, — предупредила донья Лукреция из кабинета. — Сегодня я прислуживаю.

Она рассмеялась, и горничная охотно присоединилась. Руки доньи Лукреции дрожали, мысли путались, но она все же сумела наполнить виски два больших стакана, плеснуть в них немного минеральной воды и бросить по два кубика льда. Возвращаясь в спальню, женщина с трудом удерживала равновесие, словно кошка на натертом полу. Хустиниана присела в шезлонг. При виде хозяйки она поспешила подняться.

— Сиди, — остановила девушку донья Лукреция. — Только подвинься.

Хустиниана на мгновение растерялась, но тут же согласно кивнула. Сбросив туфли, она забралась в шезлонг с ногами и подвинулась к окну, освобождая место хозяйке. Донья Лукреция устроилась рядом. Подложила под голову подушку. Женщины поместились, но почти вплотную. Они то и дело соприкасались плечами, руками, бедрами.