На встрече 5 августа Хрущев показался английскому министру иностранных дел «усталым, но довольным». «Даже Громыко старался улыбаться, — продолжает министр, — и общая атмосфера была удивительно приятной и располагающей»98. По словам Сергея Хрущева, его отец был не просто «очень доволен» — он был буквально «счастлив». Счастье его происходило главным образом из уверенности в будущем: отношения с Кеннеди наладились, и впереди их ждали (если Кеннеди изберут на второй срок) шесть лет плодотворного партнерства99.

Хрущев нуждался в Кеннеди и полагал, что и Кеннеди в нем нуждается. В долгой беседе с Добрыниным 26 августа президент высказался в пользу мер, способных предотвратить внезапное нападение, и за запрет на оружие массового уничтожения в космическом пространстве. 15 ноября Роберт Кеннеди предложил провести еще одну встречу Хрущева с президентом, где оба лидера могли бы «спокойно посидеть два-три дня и все обсудить». «Если бы Кеннеди остался жив», замечает Добрынин, отношения между двумя странами, несомненно, улучшались бы и дальше, тем более что «Хрущев не хотел повторения неприятной и бесполезной встречи 1961 года в Вене». «Двух неудачных саммитов» он позволить себе не мог; ему «необходимо было продемонстрировать [советской] общественности успехи на дипломатическом фронте»100.

22 ноября, окончив вечернее чтение документов, Хрущев уже поднимался к себе в спальню, как вдруг зазвонил правительственный телефон. Звонки в такое время случались нечасто, и, как правило, Хрущев не объяснял родным, кто и по какому поводу звонил. Однако сейчас, повесив трубку, он сообщил: из США пришло известие о покушении на президента Кеннеди. Сидя за столом вместе с Ниной Петровной, Сергеем и Леной, он ждал, когда перезвонит Громыко. Хрущев приказал ему связаться с послом и проверить информацию, однако растерявшийся Громыко, вместо того чтобы позвонить Коулеру, пытался связаться через океан с Добрыниным. Наконец ошибка была исправлена, и в особняк на Ленинских горах пришла страшная весть: президент убит.

Хрущев был потрясен. Трояновский заметил, что он воспринял эту новость как «личный удар». На следующий день Хрущев приехал в Спасо-Хаус, чтобы расписаться в книге соболезнований; многие видели, что по щекам его текли слезы. К официальному письму с выражением соболезнования он присовокупил личную записку к вдове президента101.

Глава КГБ Семичастный заверил Хрущева, что предполагаемый убийца Кеннеди Ли Харви Освальд, почти три года проживший в СССР, не работал на советскую разведку. Хрущев подозревал, что убийство организовано реакционными кругами США для прекращения разрядки. В рапортах КГБ говорилось, что новый президент Линдон Джонсон «придерживается консервативных и реакционных взглядов»; согласно советским источникам, кто-то из друзей семьи Кеннеди отзывался о Джонсоне как о «калифе на час», «неспособном реализовать незаконченные планы Кеннеди»102. На самом деле, возможно, Джонсон был непрочь установить добрые отношения с Москвой, однако его отвлекали другие проблемы — прежде всего выборы и Вьетнам. Кроме того, СССР относился к нему без той теплоты и доверия, которые снискал Кеннеди. С Кеннеди, говорил Хрущев сыну, я готов был идти на риск; но теперь, когда у власти Джонсон, «все пойдет по-другому»103.

Вместе с надеждами на советско-американскую разрядку рухнули и надежды на улаживание отношений с Мао. После нелегкой зимы, в продолжение которой Москва и Пекин обменивались обвинениями на различных партийных конгрессах, решено было организовать переговоры, которые начались в Москве 5 июля104. Переговоры эти представляли собой нечто среднее между ритуальным танцем, во время которого каждая сторона произносила инвективу в адрес другой, а затем терпеливо ждала, пока другая ответит тем же, и бурной склокой, во время которой Хрущеву аукнулись его обвинения в адрес Сталина. «Убийца, преступник, бандит, дурак, идиот, дерьмо — сколько грязных и бранных слов мы слышали из уст товарища Хрущева!» — восклицал, китайский делегат Кан Шэн. Неужели Хрущев полагает, что «дурак» сумел бы обеспечить страну ядерной бомбой? Могли ли коммунисты всех стран позволить «куску дерьма» собой руководить? Хрущев обвиняет Сталина во всех возможных грехах — но неужели сам он «абсолютно чист»?105

Дэн Сяопин, глава китайской делегации, держался спокойнее и порицал Хрущева в основном за тщетное стремление к разрядке. Всякий раз, «хватаясь за соломинку», предложенную ему Эйзенхауэром или Кеннеди, Хрущев «выходил из себя от радости и от гнева» на братские компартии, не желавшие следовать за ним. Однако, продолжал Дэн, «когда ваша ошибочная политика приводила к поражениям, вы впадали в ярость… и жертвовали интересами всего социалистического лагеря, чтобы ублажить империалистов и реакционеров…»106.

20 июля советско-китайские переговоры прервались. А несколько дней спустя был заключен Договор о запрещении ядерных испытаний. Пекин уже много раз выступал против подобных договоров, ограничивающих свободу Китая в совершенствовании ядерной бомбы, и теперь Мао не стеснялся в выражениях, именуя договор «грязным трюком», «обманом» и «предательством». СССР отвечал соответственно. Началась настоящая пропагандистская война, затронувшая и другие компартии и скоро перекинувшаяся на международные организации. Хрущев и Мао перебрасывались бранью и личными обвинениями; поднимался даже взрывоопасный вопрос о спорных участках советско-китайской границы107. Однако быстро нараставшее отчуждение имело и свои положительные стороны. Во-первых, Хрущеву не приходилось больше беспокоиться о том, как бы угодить Пекину. По мнению Трояновского, разрыв с Китаем «дал ему гораздо больше пространства для поисков взаимопонимания с Соединенными Штатами и другими западными странами»108. Впрочем, наладить взаимопонимание Хрущев уже не успел.

Во-вторых, разрыв был «выгоден» тем, что коллеги волей-неволей были вынуждены сплотиться вокруг Хрущева — даже если винили в происшедшем его самого. В начале 1963 года посол СССР в Китае Червоненко был «вызван на ковер» за излишнюю мягкость. Вместо того чтобы отчитать проштрафившегося посла, Хрущев поручил это Козлову: тот вежливо выслушал Червоненко, в сущности, совершенно его не критиковал, но Хрущеву потом доложил, что «задал ему хорошую трепку». Мораль этой истории, заключает Червоненко, в том, что Козлов и его коллеги «не разделяли позиции Хрущева по Китаю. Почему они ему об этом не говорили? А это другой вопрос»109.

Разумеется, возражать в открытую Хрущеву подчиненные боялись; однако он чувствовал их недовольство. В декабре 1963 года на пленуме, посвященном разрыву советско-китайских отношений, он объяснил, почему, по его мнению, китайцы так «наседают на Хрущева» (он говорил о себе в третьем лице): «Наверное, здесь мама виновата [то есть мать Мао Цзэдуна. — У. Т.]. Если мама ума не дала, никто не добавит (смех в зале), даже школа… Тут, может быть, некоторые товарищи со мной не согласятся, — продолжал Хрущев, — но я не хочу вступать в спор, просто выражаю свое мнение». Китайские руководители «думают: вот пройдет пленум ЦК, прочитают они решение и вдруг увидят, что пленум постановил вывести Хрущева из состава ЦК или что-нибудь другое в этом роде. Что можно сказать по этому поводу? Товарищи! Мне уже идет семидесятый год. Я не для себя работаю, а для партии, для народа. Партии и народу решать — быть мне на этом посту или нет». Однако «есть еще, как говорится, порох в пороховницах! (Все встают. Бурные продолжительные аплодисменты.)»110