Прилетели. Сначала был разговор в Президиуме ЦК. Кроме серьезных обвинений были и чепуховые: сына, мол, сделал доктором наук и Героем Социалистического Труда. Конечно, я бы никогда такому делу не протежировал. Уверен, что и Хрущев этого не делал. Просто подхалимы делали, а он не возражал. Кстати, оказалось, что сын его – кандидат наук, а не доктор. Это Шелепин придумал. Обвиняли еще, что взял у Насера в Египте в подарок пять автомашин. Я лично такие подарки отдавал в клуб завода «Красный пролетарий». Подарки из Японии передал в Музей восточных культур. Но у Хрущева сохранилось что-то крестьянское – он эти подарки себе и семье своей оставлял, тем более что общего положения на этот счет не было, и я поступал по традициям 20-х гг., когда крупные подарки не принято было принимать и оставлять себе. Но все-таки это не политический вопрос, а чисто бытовой. И норм никаких не было, какие он бы нарушил.

Я заступался за Хрущева из политических соображений. Но такие ретивые, как, например, Демичев, даже пытались мне угрожать. Демичев сказал что-то вроде: «Если вы будете защищать Хрущева, мы и о вас поставим вопрос». Я его резко одернул, ответив, что, когда обсуждаются важные политические вопросы, я не думаю о своих личных интересах.

Уже когда обсуждение шло без присутствия Хрущева, видя, что вопрос о его освобождении с поста первого секретаря окончательно решен, я предложил сохранить его на посту Председателя Совета министров хотя бы на год, а там видно будет. Я имел в виду, что можно использовать его политический капитал во всем мире, его положительные качества и правильное отношение к десталинизации, но лишив возможности быть почти что полным диктатором, и таким образом иметь возможность противостоять его страсти к неоправданной административной чехарде.

Между прочим, Брежнев сказал, что это предложение он понимает и его можно было бы принять, если бы не характер Никиты Сергеевича. Его поддержали: очень уж они боялись его решительности и неуемности. Только жизнь Хрущева дома и на даче, да еще под надзором КГБ, их устраивала.

После ухода Хрущева и последовавших перемещений в руководстве роли распределились следующим образом: Брежнев стал первым секретарем ЦК, Косыгин занял пост Председателя Совмина, Подгорный – второго секретаря ЦК, хотя официально такого поста в партии не было. Я оставался Председателем Президиума Верховного Совета СССР. На эту должность Хрущев уговорил меня перейти летом 1964 г. с целью превратить Верховный Совет в действующий парламент. Он говорил: «Почему буржуазия умнее нас? У них парламенты создают впечатление участия народа в управлении. Это, конечно, фикция, но очень здорово показывает народу, что он может влиять, и даже решающим образом. Почему же наш парламент только штампует решения ЦК и правительства? Министры чихать хотели на наш парламент, а в Англии они отчитываются перед парламентом, отвечают на их запросы и т. д. Почему нам тоже не сделать так, чтобы Верховный Совет вызывал для отчета, пропесочивал бы их. Более того, он может и вносить предложения в правительство об изменении каких-то решений». Хрущев рассуждал совершенно правильно. Это пример того, что у него появлялись прекрасные новаторские идеи.

«Чтобы осуществить это нелегкое дело, – продолжал далее Хрущев, – надо много энергии и труда вложить, сломить сопротивление аппарата. Для этого нужен авторитетный и решительный человек». По его мнению, с этим могли справиться только два человека: или он, или я. Но он не мог совмещать три должности. И вообще такое новое дело требовало, чтобы ему посвятить все время, ни с чем его не совмещая.

Мне его идея понравилась, я счел ее очень своевременной и полезной для демократизации в стране. Поэтому я согласился, и, пока Хрущев был у власти, я энергично взялся за это дело. С первых же дней для начала я превратил приемы послов с верительными грамотами из чисто протокольных в политические мероприятия. Потребовал у МИДа подробных справок по проблемам тех стран, о которых я мало знал и чьи послы просились на прием. С послами великих держав мне было легче, потому что как член Президиума ЦК я был в курсе основных проблем из шифровок наших послов и других материалов. И все равно требовал дополнительный материал из МИДа. Некоторые послы уже после моей отставки рассказывали мне на приемах, что я их ставил в трудное положение: они не готовились к серьезному разговору, зная, что практика чисто протокольных бесед утвердилась в Верховном Совете.

Так, в конце 1960-х гг. английский посол на приеме в его посольстве в честь Гарольда Вильсона напомнил мне, в какое сложное положение я его поставил, когда он пришел вручать верительные грамоты и совершенно не был готов к серьезной беседе. Прежние Председатели Президиума беседовали о погоде, беседы шли, можно сказать, несколько минут, главным образом, чтобы сделать памятные фотографии. И английский посол ожидал того же. А я навязал ему трудную политическую беседу, в частности, как он вспоминал, по германскому вопросу.

Мои помощники собирали материал о правилах и нормах парламентской жизни в буржуазных странах, я даже поручил им собрать материал по статусу президента в тех разных странах, где он есть. Хрущев одобрил мою идею обдумать вопрос о переименовании Председателя Президиума в Президента. Соответственно каждый республиканский глава Верховного Совета становился бы президентом у себя в республике и вице-президентом СССР. Это должно было импонировать республикам, поднять их статус.

Но уже через несколько месяцев Хрущев ушел, а новое руководство не было заинтересовано в этих идеях. Эти руководители оказались даже меньшими демократами, чем «полудиктатор» Хрущев. Так новый стиль приема послов и остался практически единственным изменением в Верховном Совете. Такая работа мне была неинтересна.

Правда, я работал и в Президиуме ЦК, и это по-прежнему было важно. Но новый Первый секретарь оказался довольно безразличным к государственным делам, к работе. Вот тут я и вспомнил, как Гай Туманян, брат Ашхен, рассказывал мне, как он, будучи заместителем начальника Бронетанковой академии, попал однажды на прием к Леониду Ильичу Брежневу, когда тот в ЦК отвечал за военные дела. Гай вспоминал, что он основательно подготовился, выделил наиболее важные вопросы, требовавшие решения. Начал докладывать и вдруг увидел в глазах собеседника такую тоску и равнодушие, что резко свернул доклад и быстро его закончил, не задавая всяких сложных вопросов. Только тогда Брежнев оживился, стал говорить какие-то хорошие слова. А Гай удивлялся потом: «Я бы за такой доклад выругал, спросил бы: ну и что? В чем суть ваших проблем? Что вы предлагаете? Вообще, зачем пришли? А тот был очень доволен, что я не продолжил, как начал».

Кроме Гая мне и другие рассказывали о подобных случаях. На Президиуме ЦК это было не так заметно, потому что Брежнев просто поддакивал Хрущеву. Правда, еще когда Молотов был там, то однажды так одернул Брежнева, что тому стало плохо, чуть не обморок у него был.

С приходом на пост первого секретаря Брежнева уровень ведения заседаний и обсуждений на Президиуме заметно понизился. Правда, тут я ощущал пока свою полезность, потому что иногда высказывались совершенно сумасбродные идеи, а Брежнев и некоторые другие просто не понимали по-настоящему, какие последствия могли бы быть. Приведу несколько примеров.