– Нет. Давно?

– С полгода. В Сарриже. Говорят, совсем свихнулась перед смертью, собирала еду да прятала в постели, не позволяла до себя дотрагиваться, кричала, когда ее мыли и переодевали. Плохая старость и плохой конец. Люди смерти боятся, а смерть – что, мгновенная неприятность, а дальше или нет ничего, или же что-то новое. А такая жизнь... Но Дыню мне не жаль, – глаза графа холодно блеснули, – она заслужила все от начала и до конца. Глупая голова, мелкая душонка, а бед принесла немерено. Ну да Проклятый с ней... А вот отродье Святого Духа живо.

– О ком вы?

– Виконт Эмразский, он же Пьер Тартю. Ничтожество полнейшее, но для ифранцев чем гаже, тем лучше. Его матушка сплавила в Авиру после истории с Жоффруа. По мне, так если зарезал быка, режь и петуха... Незачем было его отпускать. Пьер Тартю – смешной претендент, но Орест его признал за Лумэна, а Орест сейчас сильнее Архипастыря. Да и «паучата» его кормят, а эти сквалыги ничего задаром не делают.

– Сигнор, а как Паук умер? Без него даже как-то непривычно.

– Как, как... От старости. Жаль, что не раньше. В один прекрасный день пришли к нему утром, а он холодный. Болтали, что, когда его обмывали да обряжали, боялись, что оживет и начнет ворчать, что дорого... Только я бы на твоем месте не очень радовался. Жером еще мальчишка, но его тетка-регентша...

– Жоселин?

– Она. Вся в отца удалась. Разве что моется чаще. Это крыса, Сандер. Умная, злая, расчетливая. У нее ни один паучий аур не пропадет, недаром папаша ее из всего выводка выбрал. И с Орестом она спелась. Тот в Архипастыри метит, а для избрания, как ты понимаешь, денежки нужны, и много. Конклав, он не травку кушает. Паучиха понимает, что перемирию скоро конец, а ты на них страху нагнал. Так что они постараются войны не допустить. Не мытьем так катаньем.

– С помощью Церкви и Эллы?

– Это еще полбеды. Боюсь, как бы яд и магию в ход не пустили. Жорж говорит, Орест вовсе обнаглел, но маг он сильный. Ну да хватит о них всех. И чего это меня за столом о всякой дряни говорить потянуло. Как тебе атэвский подарочек?

– Лучшего коня я не видел.

– Надо думать. Сын коня самого Усмана, брат коня принца Яфе, а про того говорят, что он родился в седле... Суриан, дары приносящих, не боишься?

– Нет.

– И правильно делаешь. Филипп доволен?

– Да.

– Вы не помирились.

– А мы и не ссорились. Я ему верен, он это знает.

– Ой, Сандер, Сандер, – Обен со стуком положил ложку на стол, – зря ты так. Я же не слепой. И Филипп не слепой. Видит, что у него есть полководец, протектор, даже политик, но не брат.

– Я не политик, граф.

– Политик, хоть и не интриган. Не будь ты политиком, ты б с эскотцами до сих пор мечом махал. Сговориться с Лосем и Лиддой не у каждого бы вышло. С Фронтерой-то у тебя как? Веришь им?

– Нет. Филипп зря подписал нотацию с Максимом. Теперь от него пять лет не избавишься. Лучше взять дарнийскую тысячу, чем за те же деньги пять фронтерских, да и Тодору плевать, кому его брат служит и за сколько.

– Ты прав. Дарнийцы берут дорого, но они слово держат и воюют отменно.

– Я для Игельберга прошу баронство.

– Филипп даст. Он тебе ВСЕ даст.

– Мне ничего не надо.

– А ты становишься жестоким.

– Обен, вы не понимаете. Я ХОЧУ все забыть, чтобы стало как раньше, но не могу.

– Как раньше не будет, – Обен смачно всадил нож в дымящееся мясо, – ты перерос Филиппа во всем. Думай о нем не как о старшем и сильном, а как о слабом. Ему никто, кроме тебя, не поможет. У тебя есть друзья и Арция, а у него что? Гастон, да две дуры на шее.

– И вы.

– Я не у него. И Мальвани, и Лось с Лиддой не у него. Подумай об этом на досуге. Жаклин-то как?

– Жаклин? Хорошо.

– А мои сорванцы?

– К Лосю поехали. Тот охоту затеял.

– Я завещание написал. Все, что у меня есть, между тремя внуками поровну, кроме этого дома. Он останется Луи.

– Обен! – Александр выглядел пораженным. – Как же так?

– А что? – хмыкнул Трюэль. – В восемьдесят лет завещание писать рановато, по-твоему? И не смотри на меня так. Я еще лет пятнадцать протяну, не меньше. Просто дела порядка требуют.

2891 год от В.И.

29-й день месяца Копьеносца.

Оргонда. Лиарэ

Нудный холодный дождь загнал под крыши всех, кого мог. Мокрая, продуваемая всеми ветрами Лиарэ в зимнюю пору всегда выглядела неприглядно, но Сезар Мальвани не думал о затянувшемся ненастье, у виконта были куда более важные заботы, и первая из них касалась герцогини. По мнению Сезара, Марта слишком легко относилась к отвратительным слухам, без сомнения, возникшим по милости покойного Паука, но с его смертью и не думавшим затихать. Орест, с самого начала державший сторону Ифраны, твердо вознамерился превратить арцийскую жену Марка в еретичку, а то и Преступившую.

Это была даже не политика, это была ненависть, и можно было только догадываться о ее причине. Сезар не считал себя вправе расспрашивать герцогиню, к тому же вполне могло статься, что она сама ничего не знала. Виконт полагал, что Марта недооценивает угрозу. Мать считает, что презрение к опасности у Тагэре в крови, а Марта и Александр, каждый по-своему, но пошли в отца. Филипп и Лаура – те больше похожи на Фло, а в кого удался покойный Жоффруа, герцогиня Мальвани не знала, видимо, в каких-то предков, не отягощенных понятиями чести.

Через две кварты мать увидит Адану, и кто знает, когда они встретятся снова. В Оргонде душно, как перед грозой, и только Проклятый знает, когда она начнется.

Возвращаясь из порта, Сезар мысленно продолжал разговор с матерью. Она все понимает. Даже то, почему ее сын живет на чужбине, хотя святой Эрасти свидетель, как ему хочется домой. Но здесь отец, здесь война и здесь Марта, хотя лучше было бы ей согласиться с матерью и уехать в Арцию, якобы повидать братьев. Марта не хочет понимать, что Марк ей не защита, и она одна. Оргондские вельможи, даже лучшие из них, отступятся от герцогини, стоит Оресту повторить вслух то, что пока говорят лишь шепотом. С тех пор как глава антонианцев перебрался из Гайвэ в Лиарэ, Сезар Мальвани ни одной ночи не спал спокойно. Этот лиловый мерзавец превращает веселый любвеобильный город в логово фанатиков, а Марк и в ус не дует.

Раньше вокруг костров в Лиарэ плясали, сейчас... Сейчас тоже пляшут, вернее орут и подскакивают, только вот на кострах этих того и гляди начнут умирать живые люди. Когда Орест проповедует, площадь перед Храмом Триединого превращается в преисподнюю, заполненную воющими уродливыми чертями, отчего-то почитающими себя праведниками. Герцог молчит, а протесты Марты лишь подливают масла в огонь. Конечно, в дела ордена, созданного ловить Преступивших, светским владыкам вмешиваться не положено, но Филипп, как бы к нему ни относиться, такого бы никогда не допустил.