Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьииз раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела,другие назад в кочку — для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся,— так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей послевыхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Нотак же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря наполное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленностикопышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего-то неразрушимого,невещественного, составляющего всю силу кочки, — так же и Москва, в октябремесяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, нибогатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все былоразрушено, кроме чего-то невещественного, но могущественного и неразрушимого.

Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву послеее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое времябольшей частью — дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем — этостремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложениятам своей деятельности.

Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей,через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, числоэто к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12-го года.

Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казакиотряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы искрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские,застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делалифранцузы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все,что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, чтомогли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и другихдомах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.

Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабежс каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее ипринимал более определенные формы.

Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формамиорганически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли,ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти былибезжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы,базары — большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; былидворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги,присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем болееуничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в однонераздельное, безжизненное поле грабежа.

Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем большеразрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которогоначалось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было внем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизньгорода.

Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый — ктолюбопытством, кто долгом службы, кто расчетом, — домовладельцы, духовенство,высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики — с разных сторон,как кровь к сердцу, — приливали к Москве.

Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами,для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы ктому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав пронеудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену другдругу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки,каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинилисьпогорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворыустраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих непогоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи.Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленькихкомнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося послефранцузов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных издругих домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей вГрановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домовсвезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи,которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметына погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писалсвои прокламации.

В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшемфлигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся вМоскву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу;все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; всежелали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьерчувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых онвстречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так,чтобы не связать себя чем-нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, —важные или самые ничтожные, — отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли унего: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург ивозьмется ли свезти ящичек? — он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.

О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташередко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминаниедавно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий,но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил насебя.

На третий день своего приезда в Москву он узнал отДрубецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князяАндрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову.Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме наВздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.

Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князеАндрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности опоследней в Бородине.

«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он былтогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» — думал Пьер.Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двухлюдей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел кобоим, и потому, что оба жили и оба умерли.