и прислушивайся к словам угнетенных и несчастных, не допускай, чтобы войско чинило насилие, ибо несправедливость предрекает беду. Я этим приходом [своим] воздал тебе должное и больше не приду, ибо предаюсь изучению богословия и ничем другим не занимаюсь. Ежели ты обратишься к разуму, то наставление, кое я дал, достаточно”.

Тогрул ответил: “Я больше не хочу затруднять Казн приходом; все, что нужно, будет передаваться через устные сообщения. Я согласен поступать так, как ты сказал. Мы люди новые и чужие, с обычаями тазиков не знакомы, пусть Казн не откажет подавать нам советы, сообщая их устно”. — “Я буду так делать”, — промолвил Кази и удалился, и именитые люди, пришедшие вместе с ним, [тоже] все удалились. На следующий день [Тогрул] дал область бузганскому салару, и тот надел на себя халат, джуббу и дурра'у, которые сам справил, и золотые седельные украшения на турецкий пошиб. Он возвратился домой и принялся за дело. И в дурра'е телохранители узрели то весьма ужасное, что причинит [ему] его повелитель за Тогрула. Слуга [государя] находится у сейида Зейда, главы алийцев. Он большой друг, единственный. Впредь от слуги [государя] будут отправляться нарочные гонцы. Эту службу слуга [государя] сумеет исполнять благодаря силе сего алийца”.

Эмир ознакомился с этой запиской, тихо встал и сразу ничего не сказал. На другой день он наедине обратился к моему наставнику: “Видишь, куда зашло дело этих туркмен?” Тот ответил: “Да будет долгой жизнь государя! С тех пор, как мир стоит, такое бывало. Правда всегда будет правдой, а ложь — ложью. Будем надеяться, что с выступлением в поход высочайшего стремени все желания сбудутся”. “Ответ на записку Джумахи надобно написать с большой сердечной лаской и большой похвалой, — промолвил [эмир], — а [также] записку к главе потомков Али, чтобы он хорошенько заботился о деле Бу-л-Музаффара Джумахи, [дабы] ничья рука до него не достала. Надобно написать записки и к Кази Са'иду и другим вельможам, кроме Муваффака, и ясно сказать: вот, дескать, мы выступаем в поход с пятидесятью тысячами конных и пеших [воинов] и тремястами слонов, что мы-де не возвратимся в Газиу до тех пор, покуда Хорасан не будет очищен [от врагов], дабы они воспряли духом и сердца [свои] не отдавали целиком тому народу”. — “Слушаюсь”, — произнес [Бу Наср]. Он пришел, удалил посторонних, сел, составил письма, а я /555/ написал краткие записки. Эмир поставил [царскую] печать. Гонцу дали весьма значительное вознаграждение, и он поехал.

Я сообщаю об этом столь обстоятельно потому, что в ту пору я был доверенным человеком. Об этих обстоятельствах никто из дебиров не был осведомлен, письма составлял только мой наставник Бу Наср, да смилуется над ним Аллах, а записки писал я. С письмами к окрестным князьям, к халифу, да продлит Аллах его существование, к туркестанским ханам и со всем, что было важного в диване, происходило точно так же, покуда Бу Наср был жив. И это не хвастовство с моей стороны и не тщеславие, а оправдательные доводы, на основании коих я хочу размышлять над сей “Историей”. Да не представится читателям [так], будто я пишу отсебятину — справедливым свидетелем того, что я сказал, являются дневники лет[1309], кои у меня имеются, упоминающие об этих обстоятельствах. Каждый кто не верит, пусть явится в собрание судилища разума, дабы дневники предстали пред судьей и дали показания; сомнение для глаз лучших людей рассеялось бы. Вот и все.

В четверг, восьмого числа месяца зу-л-ка'да[1310], пришло письмо от везира с запросом высочайшего мнения, пребывать ли ему в Балхе и Тохаристане или приехать в столицу, ибо у него тревожно на сердце и хочется быть при государе, дабы сказать [свое] слово по поводу важных событий и забот недавно случившихся. Эмир соизволил ответить: “[Час] нашего отбытия близок, наступит он после михрегана. Ходже надлежит приехать в Вальвалидж и там дожидаться и распорядиться, дабы там заготовили продовольствия на месяц, а в Перване, Беругане и Баглане — на двадцать дней, так чтобы ни в коем случае нужды не было. Да пусть оставит в Балхе надежного человека, чтобы он позаботился об остальном довольствии, дабы во время прибытия [туда] нашего знамени, мы ни в чем бы не нуждались”. Это было написано и отправлено спешной почтой.

В среду, в девятый день месяца зу-л-хиджжа[1311], [эмир] сел отпраздновать михреган. Принесли множество даров. Был канун дня жертвоприношения[1312]. Никто не смел ни тайно, ни явно предаваться удовольствиям. На следующий день справили праздник жертвоприношения. Эмир устроил все с большим благолепием и по части угощения и по поводу войска, ибо встретились две рати[1313]. Уже некоторое время эмир не пил вина. После /556/ молитвы и жертвоприношения он сел за стол. Ввели столпов державы и свиту и усадили за столы. Стихотворцы читали стихи, потому что в праздник разговения эмир стихов не слушал, а вслед за ними начали играть и петь мутрибы, и полилось вино. Разошлись опьяневшие. Стихотворцам [государь] пожаловал награды, а мутрибам не пожаловал. Он встал из-за стола, выпив семь [чаш] вина, и ушел в серай; людей всех удалили.

После этого он целую неделю пил вино большей частью с недимами. Мутрибам он соизволил дать пятьдесят тысяч диремов и сказал: “Покажите-ка ваше умение, а то уйдем и в Хорасане будет не до вина, чтобы противникам не снились сновидения”. Мухаммед Башнуди, барбетчик, — отличный мастер, державший себя с эмиром вольно, — ответил: “Когда на долю государя выпадут победы, он сядет с недимами, начнут читать дубейты и придут мутрибы, чтобы играть в собрании на рудах и барбетах, к чему тогда вино?” Эти слова эмиру пришлись по душе, и он пожаловал ему отдельно тысячу динаров. Затем на целую неделю он засел от зари до предзакатной молитвы, покамест не сделал поверку всему воинству. Потом составили расчет средств[1314] для него не в рассрочку[1315]. Во вторник хаджибу Субаши дали халат очень дорогой и нескольким предводителям, кои прибыли с ним из Хорасана. На другой день эмир верхом приехал на поле Шабехар и сел на дуккане. Рать в порядке прошла мимо него, преогромная рать; говорили будто было пятьдесят с чем-то тысяч конных и пеших воинов, все снаряженные, на добрых лошадях, в полном вооружении, а любители точности говорили, что было сорок тысяч. Времени заняло от одной до другой молитвы, покуда прошла вся рать.

ЛЕТОПИСЬ ГОДА ЧЕТЫРЕСТА