неких, весьма сложных причин не держал зла за скандальную выходку писателя, хотя в политическом смысле это был явный перебор. Любому другому – ещё и в условиях войны – такое могло бы выйти боком: Шолохов наверняка помнил, как незадолго до войны за такую же выходку поэт Павел Васильев получил срок.

На следующий же день после получения звания, 12 марта, Шолохов оставил у Поскрёбышева записку Сталину с просьбой принять его на несколько минут. У него уже были готовы первые главы нового романа. В очередной раз он хотел заручиться поддержкой вождя в тех вопросах, что без него решиться не могли: а можно ли писать о катастрофических поражениях первых месяцев? Можно ли писать об отступлении и даже бегстве частей Красной армии? Можно ли не выставлять немцев бандой проходимцев, но дать понять, что мы имеем дело с умным и опытным противником?

А быть может даже, товарищ Сталин, можно сказать и о предвоенной ситуации, когда часть военного и партийного руководства была незаконно арестована и претерпела жесточайшие унижения, – как потом выяснилось, совершенно без вины? У советских граждан с той поры остались вопросы, а ответов они так и не получили.

Или, товарищ Сталин, такие темы, как плен, как сложное возвращение из плена. Как сожительство наших, русских женщин с фашистскими офицерами. Ведь и об этом надо говорить: кого мы обманем, если умолчим?

Шолохов искренне верил, что если ему удалось сказать, ничем не поступившись, огромную правду в «Тихом Доне» и написать сложную, порой жуткую картину первого года коллективизации в «Поднятой целине», то и здесь ему позволится всё.

Дар слова он никогда не направит во зло своему Отечеству. Но сказанная с чистым сердцем правда не разрушает, а укрепляет веру народную.

В тот же день Сталин ответил Поскрёбышеву: «Передайте т. Шолохову мои извинения и скажите, что не в состоянии выполнить его просьбу ввиду перегруженности работой. И. Сталин».

Это не было демонстрацией сталинского охлаждения, но, как и случалось раньше, означало примерно следующее: мы ждём вашего романа, доверяем вашему творческому чутью и главные советские газеты благодарно опубликуют столь нужные сегодня сочинения товарища Шолохова. Полковника Шолохова!

В апреле, не выезжая из Москвы, Шолохов дописывает, вычитывает, доводит до ума главы нового романа. В конце апреля передаёт их в печать.

5 мая 1943 года «Правда» начинает публикацию.

Шолохов получает предписание выехать на Западный фронт – и отправляется в район Дорогобужа: Смоленщина, 5-я армия генерала Виталия Поленова, имевшего прозвище «генерал Вперёд».

До остававшегося под немцами Дорогобужа оставалось пять километров. Шолохов смотрел на окраины городка в бинокль. Немцы держались крепко.

* * *

На первой полосе «Правды» от 5 мая шли бодрые, победительные сообщения «от Советского Информбюро»: «На Кубани наши артиллеристы подавили огонь 11 миномётных и 5 артиллерийских батарей противника. Разрушено 10 немецких дзотов, подбит танк и уничтожено до роты гитлеровцев. На Западном фронте наши войска уничтожили две артиллерийских батареи противника и уничтожили до двухсот гитлеровцев. На Волховском фронте наши артиллеристы обстреливали передний край и ближние тылы противника. Подавлен огонь 4 артиллерийских и 7 миномётных батарей, разрушено 13 дзотов и взорван склад боеприпасов противника…» и т. д., и т. п.

А на третьей полосе тихим, но неумолимым диссонансом вступал Шолохов. Название: «Они сражались за Родину». Под типографской звёздочкой примечание: «Главы из романа».

Июль, отступление, «остатки жёстко потрёпанного полка» идут к Дону.

«Вымершая от зноя степь: устало полегшие травы, тускло, безжизненно блистающие солончаки, голубое и трепетное марево над дальними курганами…»

«Николай бегло оглядел знакомые, осунувшиеся и почерневшие лица. Сколько потерял полк за эти проклятые пять дней! Почувствовав, как дрогнули его растрескавшиеся от жары губы, Николай поспешно отвернулся. Внезапно подступившее короткое рыдание спазмой сдавило его горло, и он наклонил голову и надвинул на глаза раскалённую каску, чтобы товарищи не увидели его слёз… “Развинтился я, совсем раскис…”»

Это была иная, почти немыслимая интонация, и где – в «Правде»!

В номере от 6 мая – та же история.

На первой полосе сводки Информбюро: «На Западном фронте наши части уничтожили до 150 немцев, разбили 2 орудия, подавили огонь миномётной и 4 артиллерийских батарей противника. Западнее Ростова-на-Дону огнём нашей артиллерии и миномётов уничтожены артиллерийская и миномётные батареи, 10 автомашин, взорвано 2 склада боеприпасов».

А на третьей – Пётр Лопахин ведёт свой классический уже разговор с полковым поваром:

«– Опять каши наварил, гнедой мерин?

– Опять. А ты не ругайся.

– Вот где у меня сидит твоя каша, понятно?

– А мне наплевать, где она у тебя сидит.

– Ты не повар, а так, чёрт знает что. Никакой выдумки не имеешь, никакой хорошей идеи у тебя в голове нет. У тебя голова, как пустой котёл, один звон в ней. Неужели ты не мог в этом хуторе овцу или чушку выпросить так, чтобы хозяин не видал? Щей бы хороших сварил, второе сготовил…

– Отчаливай, отчаливай, слыхали мы таких!

– Три недели, кроме пшённой каши, ничего от тебя не получаем, так делают порядочные повара? Сапожник ты, а не повар!

– А тебе что, антрекота захотелось? Или, может, свиную отбивную?

– Из тебя бы отбивную сделать! Больно уж материал подходящий, разъелся, как интендант второго ранга!»

Интенданты, как известно, руководили работой служб продовольственного, вещевого, обозно-хозяйственного снабжения – но здесь важно другое: интендантом, правда не второго, а третьего ранга был Леонид Первомайский.

Однако отличный слух на слово не позволил Шолохову писать об интенданте третьего ранга. Первый ранг – это слишком жёсткий удар по руководству важной армейской службы, а третий звучит как «третий сорт». Нет, интендант в устах Лопахина должен был оказаться только второго ранга. А уж Первомайский догадается, что этот привет от Шолохова предназначался и ему.

Ниже – пуще. Разговаривают красноармейцы Лопахин и Николай Стрельцов. Стрельцов говорит: «Для меня ясно, что произошла катастрофа. Размеров этой катастрофы мы с тобой не знаем, но кое о чём можно догадываться. Идём мы пятый день, скоро уже Дон, а потом Сталинград… Разбили наш полк вдребезги. А что с остальными? С армией? Ясное дело, что фронт наш прорван на широком участке. Немцы висят на хвосте, только вчера оторвались от них и всё топаем и когда упрёмся, неизвестно. Ведь это же тоска – вот так идти и не знать ничего! А какими глазами провожают нас жители? С ума сойти можно!..»

Надо понимать, какими глазами это читали бойцы и офицеры Красной армии. Подобной прозы до сих пор не было. Никто и не предполагал, что такое вообще возможно – прямым текстом.

Лопахин Стрельцову отвечает (примерно то же самое, что Шолохов говорил в Вёшенской и за что на него настрочили очередной донос): «Бьют