треть диссертации, а в ней было более двухсот страниц. Не хотелось отрываться — так захватила ее талантливая работа. Но тут же успокоила себя словами, которые часто слышала от покойной бабушки: «Даст бог день, даст бог и пищу». Дочитаю завтра. Не пожалею воскресенья».

Сдав диссертацию, Калерия с последними читателями вышла из библиотеки и всю дорогу домой не могла освободиться от власти драматических, а порой и трагических эпизодов, описанных в диссертации Иванова.

На следующий день Калерия отложила запланированную еще неделю назад прогулку на катере по Москве–реке, чем немало огорчила мужа, и в десятом часу утра с первым потоком читателей (это были преимущественно приехавшие по командировкам из провинции научные работники) переступила порог Ленинской библиотеки. È снова чувство благоговения и умиротворения охватило ее. Даже сами своды огромного холла, широкая мраморная лестница с двумя маршами, учтивые лица вежливых старичков гардеробщиков, среди которых она узнала двух человек, работавших семь лет назад, — все это будило в ней чувства, волновавшие ее в годы студенчества.

Калерия расположилась на вчерашнем месте, в двух шагах от огромной пальмы, стоявшей у стены, прошла в каталог диссертаций и обратилась к уже немолодой работнице с просьбой — не порекомендует ли она что–нибудь на тему, относящуюся к воспитанию «трудных» подростков и формированию их характеров. Словно давно, зная, что к ней обязательно обратятся с этой просьбой, библиограф не задумываясь показала взглядом на один из ящиков, назвала его шифр. И тут же не удержалась от совета:

— Очень многие выписывают диссертацию Иванова. Защищена лет пять назад в Воронежском университете, рекомендую.

Калерия не сдержала просветленной улыбки.

— Спасибо, я ее уже читаю. Правда, там столько карандашных пометок на полях и загнутых страниц, что можно подумать, будто она прошла через десятки рук.

— Что через десятки рук — я утверждать не могу, но один смазливый красавчик, обладатель всего–навсего двух рук, мусолил ее больше месяца и дал неплохо заработать нашим девочкам из машбюро. — Библиограф, закрыв рот ладонью, лениво зевнула и принялась перебирать серые картонные карточки.

— Странно… — проговорила Калерия, не спуская глаз с библиографа. — На полях диссертации Иванова карандашом стоит столько пометок и знаков «от» и «до», что можно подумать, из нее были переписаны куски по три–четыре страницы.

Библиограф усмехнулась:

— Милая, здесь почти все переписывают и списывают. — И, вздохнув, отчего ее худенькие плечи высоко поднялись, тихо проговорила: — Только делать это надо умеючи. А они все умеют. Третий научный зал целиком гуманитарный. Королёвы, Курчатовы и Несмеяновы в этом зале никогда не сидели. Не заглядывали к нам ни Ландау, ни Семенов. Так что каждый плывет в своей лодке.

— А кое–кто, может быть, и не в своей, — сказала Калерия, но, видя, что старушка приняла сосредоточенный и отчужденный вид и принялась перекладывать карточки, чем дала понять, что ей не до праздных разговоров, стала знакомиться с картотекой диссертаций по психологии несовершеннолетних. Судя по названиям, их оказалось немного, не больше шести. Названия некоторых она выписала и обозначила шифры.

Половину воскресного дня Калерия провела за чтением диссертации Иванова. Четко описанные факты, конкретные биографии «трудных» подростков, отбывающих сроки в воспитательно–трудовых колониях, конфликты юных заключенных с администрацией колонии… Язык диссертации образный, сочный, со всплесками умного юморка. Диссертация как небо от земли отличалась от тех изобилующих штампами и напичканных цифрами псевдонаучных трактатов, с которыми она знакомилась, когда писала дипломную работу. «Так пишут истинные философы, глубоко знающие жизнь и понимающие, что они хотят сказать в науке», — подумала Калерия и, видя, что до обеда ей диссертацию не дочитать, решила закончить и сделать перерыв.

Но каково было ее удивление и возмущение, когда она обнаружила, что в третьей главе диссертации, судя по нумерации страниц, не хватает одиннадцати листов! Они были аккуратно, под самый корешок, вырезаны чем–то очень острым. «Какое безобразие!.. За это нужно судить как за порчу и хищение общественной собственности!..» И не знала, что делать: читать дальше, перепрыгнув одиннадцать вырезанных листов, или… А что «или» — Калерия не знала. Но тут вспомнила, что Петр Нилович сказал ей позавчера, что до сих пор еще не возвратил диссертанту Иванову четвертый «очень слепой» экземпляр диссертации, который он неделю назад случайно обнаружил, как он выразился, «в дебрях» своего архива.

Калерия решила позвонить профессору. Тот долго сокрушался, ругая безобразия, которые позволяют себе читатели, выдирая из книг и диссертаций «живые листы». Разговор кончил тем, что предложил Калерии приехать к нему и взять у него на недельку экземпляр диссертации Иванова. Тут же, извинившись, попросил:

— Я был бы вам весьма обязан, голубушка, если по прочтении диссертации вы отправите ее бандеролью в Воронеж с моей извинительной запиской. В мои «подростковые» годы стояние в почтовых очередях уж больно утомительно. А Татьяна Нестеровна дальше булочной и овощной лавки не ходит.

Калерия поблагодарила профессора, заверила его, что сразу же, как только прочитает диссертацию, отправит ее в Воронеж, и сказала, что завтра вечером, если ему удобно, она приедет к нему.

Прежде чем ехать домой, Калерия решила позвонить мужу, чтобы поделиться с ним своим огорчением и предупредить, что через час будет дома и прогулка по Москве–реке не отменяется. Она даже составила в голове фразу, которую скажет мужу с порога: «Сергун, вечерняя прогулка по Москве–реке, залитой закатным солнцем, — ото что–то сказочное! Для этой прогулки у меня давно припрятана бутылка Хванч–Кары. И не какого–нибудь московского разлива, а из подвалов Абрау–Дюрсо».

Но произнести эту фразу с порога Калерии не пришлось. Голос мужа был озабоченно–строгим. Он даже не дослушал до конца ее возмущение по поводу вырезанных из диссертации листов.

— Об этом — потом. Сейчас к тебе есть дело.

— Ты что такой мрачный, Сережа? Обиделся, что у нас сорвалась прогулка на катере? — Калерия почувствовала, что дома не все благополучно.

— Тебе нужно срочно явиться на работу! — сухо прозвучал в трубке голос Сергея Николаевича.

— Что случилось?

— Твой Козырев опять что–то натворил. Только что звонил дежурный по отделению и сказал: если ты вовремя не подоспеешь, то его наверняка ждет двести шестая[3].

Козырев… Опять Козырев! Сколько душевных сил Калерия отдала на то, чтобы он, подобно парням из диссертации Иванова, не встречал рассветы за колючей проволокой. И снова такая неблагодарность. Неделю назад он чуть ли не со слезами на глазах клялся Калерии: «Все!.. Завязал! С сегодняшнего дня больше не возьму в рот ни капли!» И вот