Сатира Джеймса во многом перекликалась с изображением американской действительности в поздних произведениях Марка Твена и У. Д. Хоуэллса. И все же она била мимо цели. Прежде всего потому, что главный ее объект – феминизм – при всех его предосудительных крайностях и неизбежных издержках был в сущности движением прогрессивным, освященным именами Маргарет Фуллер, Элизабет Пибоди (карикатуру на которую современники усматривали в образе Мисс Бердсай) и других самоотверженных женщин, посвятивших себя борьбе против разных видов угнетения и произвола. Кроме того, само решение «женского вопроса», каким оно предлагалось в романе на сюжетном уровне – поставленная перед выбором: семейное счастье или общественная деятельность, главная героиня романа, Верена Таррент, отдавала предпочтение первому, – выглядело плоским и неубедительным, поскольку одно вовсе не исключало другого. Наконец, главным героем «Бостонцев», в уста которого были вложены программные авторские слова, Джеймс сделал южанина Бейзила Ренсома, разоренного Гражданской войной плантатора. Все это дало повод критике обвинить Джеймса в незнании условий американской жизни, а его роман – в искажениях подлинного положения вещей.[311]Ни у американского, в какой-то мере предубежденного против «Бостонцев», читателя, ни у английского, в целом равнодушного к такой проблематике, книга успеха не имела.

В романе «Княгиня Казамассима» Джеймс обратился к одной из кардинальных тем реализма XIX в. – истории молодого человека, наделенного недюжинными способностями, но обездоленного низким социальным положением. Однако, в отличие от своих литературных предшественников, герой Джеймса – лондонский переплетчик Гиацинт Робинсон – искал не способов возвышения в обществе, а борьбы с ним. Сознание «несправедливости общественного устройства»[312]и ненависть к тем, кто его установил, сблизили героя с революционным движением. Такой поворот темы был закономерен для конца века, ознаменовавшегося обострением классовых противоречий и усилением революционной борьбы. Тема молодой человек и революционное народническое движение была затронута в романе Тургенева «Новь» (1877), переведенном на большинство европейских языков и широко известном в Европе. Революционному движению среди французских углекопов был целиком посвящен роман Золя «Жерминаль» (1884), привлекший к себе всеобщее внимание. Своей «Княгиней Казамассима» Джеймс продолжал разработку той же темы на английском материале, следуя не столько Золя, сколько Тургеневу, с чьим Неждановым его герой имел типологическое сходство. Подобно своему русскому прототипу, лондонский переплетчик Робинсон – созерцательная художественная натура – оказывался несостоятельным в качестве революционера и, не находя в себе силы для взятых на себя обязательств, кончал с собой.

Однако в отличие от тургеневской «Нови» и «Жерминаля» Золя книга Джеймса успеха не имела, современниками она попросту осталась незамеченной. Такое равнодушие можно отчасти отнести на счет вкусов викторианского обывателя, отвергавшего любую проблемную литературу, – сходная участь постигла и роман Дж. Гиссинга «Демос» (1866). Однако основная причина коренилась в самом произведении. Несмотря на блестящие зарисовки Лондона, в которых противоречия богатства и нищеты были воссозданы с живостью и выразительностью, не уступавшими картинам Диккенса, в целом роман не обладал художественной убедительностью. Это прежде всего касалось образов революционеров, изображенных разрушителями, выполняющими свою программу истребления существующей цивилизации, включая и ее культурные ценности. Их облик, их деятельность выглядели надуманно. И хотя подполье, выведенное в романе, отдаленно сопрягалось с распространением в Европе – именно в 80-е годы – анархизма бакунинского толка, так же как и с отзвуками террористических акций «Народной воли» в России.[313]Оно было явно сконструировано не по реальным источникам и носило вымышленный характер.

Не только тематика романов «Бостонцы» и «Княгиня Казамассима» – Джеймс прежде не обращался к социальным темам – свидетельствовала о том, что его творческие поиски протекали и в русле позднего французского реализма. Изменения коснулись и его писательской манеры. В обоих романах – особенно в последнем – намного увеличился удельный вес описаний – подробностей быта, социальных нравов и типов. Джеймс изучал окружающую его героя среду: посетил одну из лондонских тюрем, завел специальный словарь «народных выражений».[314]В анализе психологии героя значительное место заняла характеристика психофизических особенностей его натуры, объясняемых фактором наследственности.

И все же следование Джеймса натурализму, как называл свой творческий метод Золя, не шло дальше определенных пределов. Программу натуралистов Джеймс принимал далеко не полностью. В «научном романе» Золя его, несомненно, привлекал принцип логической дедукции в построении характеров – стремление «вывести» их из объективно наблюденных данных, проследить развитие характера в связи с воздействием жизненных обстоятельств и среды, установить причинно-следственную обусловленность поступков, реакций, чувств. Такая характеристика персонажей избавляла от необходимости присутствия в романе комментирующего и морализирующего автора. Сам роман становился «серьезной, страстной и живой формой литературного труда и социального исследования… нравственной историей современности»,[315]а заключенная в нем нравственная идея целиком выявлялась через его образную систему. «Роман, – писал Джеймс, – представляет собой историю. Это общее определение, с достаточной мерой точности отражающее суть романа… Свой предмет литература черпает в документах и достоверных сообщениях и, если она не хочет, как принято говорить в Калифорнии, „раздевать" самое себя, ей следует изъясняться уверенным тоном историка».[316]Однако Джеймс не соглашался с положением Золя, что необходимо и достаточно «дать читателю ломоть человеческой жизни»,[317]– положением, которое отождествляло реалистическое искусство с фотографически точным копированием фактов реальной действительности. Жизнь сама по себе была, по мнению Джеймса, лишь исходным материалом, из которого художник отбирал художественно значимые явления. Иными словами, Джеймс требовал, чтобы искусство было искусством, а художник – творцом и мастером. С другой стороны, в отличие от натуралистов Джеймс не придавал окружающей среде – природной, бытовой, социальной – всепоглощающего значения. Признавая важность условий человеческого существования, он, вслед за своим отцом, Генри Джеймсом-старшим, считал, что человек не лишен возможности сознательного выбора и несет за него полную меру ответственности перед собой и обществом. Именно поэтому жизненный материал – социальные низы, в судьбе которых воздействие биологических и социальных факторов проявлялось с наибольшей непреложностью и очевидностью, – привлекавший к себе внимание натуралистов, в особенности английских, вызывал у него протест. Фигуры и типы социального дна, населявшие натуралистический роман о «человеке-звере», представлялись Джеймсу наиболее обедненной, неразвитой, неполноценной человеческой натурой, которая не давала всей полноты показаний о возможностях личности. Словно полемизируя с Золя, и прежде всего с его английскими последователями, Джеймс создал галерею диаметрально противоположных персонажей. Героями значительного числа его произведений, главным образом в 80 – 90-е годы, стали люди, наделенные активным творческим сознанием, – художники в широком смысле слова.