В зале, среди разместившихся на полу людей, сквозь детские плачи начинали раздаваться нежные курлыканья, переливы, музыкальные перезвоны. Это наигрывали свои мелодии мобильные телефоны. Видно, весть о захвате школы уже разнеслась по городу, и встревоженные жители искали своих близких. Женщина в сиреневой косынке извлекла из сумочки звонивший телефон, ткнула в клавишу, запричитала:

— Ой, Рима, это я, Лариса!.. Такой ужас!.. Нас захватили!.. Не знаю, кто захватил!.. Гошечка рядом со мной!.. — она гладила по голове бледного черноволосого мальчика, — Да сделайте же вы что-нибудь!..

К ней подскочил боевик, вырвал телефон, швырнул на пол:

— Пулю в башку захотела, сука? Щенку твоему руку отрежу! — мальчик отшатнулся, беззвучно заплакал, дрожа губами. Слезы его ярили захватчика. — Заткнись, щенок! — больно ударил мальчика по уху, тот упал на грудь женщины, а она заслонила его своим полным локтем. — Всем слушать! — кричал боевик, воздев автомат. — У кого мобильники, кидайте на чистый пол!.. Даю пять минут!.. У кого найду мобильник, расстрел на месте! — пустил в потолок очередь, осыпая прах.

Из сидящей толпы полетели мобильные телефоны. Падали, скользили по полу. Боевик ногой подталкивал их в кучу. Их было много, маленьких, темных, напоминавших морские раковины. Перламутровые, глазированные, в кожаных чехольчиках, они продолжали звенеть, озарялись голубоватыми вспышками. Стрижайло вытащил свой мобильник, кинул в общую груду. Боевик подскочил к телефонам и стал их давить каблуками. Телефоны хрустели, как раздавленные ракушки, в каждой из которых погибал моллюск, излетала малая загубленная жизнь.

Боевик, давивший телефоны, давал выход кипящему бешенству, природой которого была опасность, возможная скорая смерть, абсолютная власть над толпой, раздражавшей его своими жалостливыми, скулящими звуками. Мальчик, которого он ударил, продолжал беззвучно плакать, бледный, жалкий, причиняя боевику страдание видом своей худой синеватой шеи. Его хотелось раздавить, как мобильную безделушку, чтобы треснули хрящики шеи и исчез источник раздражения.

— Заткнись! — боевик выдохнул из маски душную ненависть. — Заткнись, говорю! — вытянул сильную руку, приставил тяжелый ствол автомата к трясущейся голове ребенка. Рука дрожала, готовая нажать на спуск. Через зал, скользящим шагом, словно чернокрылая птица, кинулась к нему опоясанная взрывчаткой женщина. Приставила к его виску пистолет. Что-то визгливо выкрикнула. Так они стояли секунду, — боевик приставил автомат к детской голове, женщина, сверкая длинными злыми глазами, уперла пистолет в черную маску боевика. Тот отвел автомат, плюнул. Пошел прочь, невнятно ругаясь. Женщина качала головой, шла вдоль рядов, вглядываясь в детей, издавая странный звук тоскующей птицы. Казалось, ее лоно, опоясанное пластитом, жалобно откликалось на страданье детей.

Понукаемые безруким, Стрижайло и другие мужчины продолжали перетаскивать мебель для строительства баррикад. Вместе с франтом в белом наряде протащили ношу мимо учительской, где женщины продолжали что-то шумно втолковывать снайперу, бранились и спорили. Другие носильщики застряли в дверях, пытаясь протиснуть неудобный стол. Когда Стрижайло с напарником уже были в зале, в коридоре грохнули два взрыва. Тугая волна пролетела сквозь дверь, толкнула в грудь. Стрижайло выпустил стол, больно ударивший в ногу. Выглянул в коридор. Там висела пепельно-розоватая дымка, — гарь взрывчатки и кровавая роса. На стене были две огромные красные кляксы с прилипшей жижей. Красная слизь была на полу, потолке, разбрызгалась по всему коридору. Валялись обрывки мокрых черных одежд, женская туфля, в которой кровенела оторванная стопа. Бесформенные, словно попавшие под поезд, лежали груды костей и мяса. Пахло мясными рядами, где навалена парная говядина. В дверях учительской стоял снайпер. Руки в обрезанных перчатках сжимали крохотный пульт, которым он подорвал «шахидок». Тут же корчились на полу раненные носильщики. Один из них, усатый осетин, жалобно выл, поддерживая перебитую руку. Другой, одутловатый и лысый, лежал навзничь, мелко трясся, изо рта текла кровь.

— Чего вылупился, блядь, — произнес снайпер беззлобно и тихо. — Хочешь, тебя подорву? — на его лобастом, в горном загаре лице блуждала улыбка блаженства. Стрижайло отпрянул обратно в зал, подсел к другим на пол.

Подумал, — прошло достаточно времени, чтобы о захвате узнали в городе. Уже бьют тревогу в милиции. Подтягивают солдат. Выезжают «бэтээры», неся на борту спецназ. Уже создан штаб, где генералы планируют штурм. Полетели шифровки в Москву, телефонные звонки Президенту. В новостных программах радио и телевидения появились сообщения о теракте, сбивчивые версии, подсчет террористов, заложников. Скоро к школе подтянутся боевые отряды, прогрохочут танки, раздастся рокочущий вопль мегафона, начнутся переговоры. И, быть может, удастся убедить террористов освободить детей, оставить в заложниках взрослых, и библейская бойня не состоится.

Так думал он, вслушиваясь в редкие очереди, которыми захватчики отгоняли зевак. Не было танков. Не было «альфы» в титановых шлемах. Не было мегафонов. «Силовики», которыми управлял Потрошков, и захватчики, совершившие налет по его указанию, были на равных. Встроены в план Потрошкова, получали команды из единой, непревзойденной в кошмарных замыслах головы, — готовили убийство детей.

Становилось жарко. Солнце широкими косыми потоками проливалось в зал, светило на сидящих людей, медленно перемещалось по детским головам, словно выжигало их. Дети просили пить. Матери накрывали детские головы носовыми платками, косынками. Обращались к захватчикам за разрешением пойти в туалет и напоить детей. В ответ раздавался рык, вытягивался в сторону просившей вороненый ствол автомата.

Боевики непрерывно перемещались по школе, устанавливали минные ловушки, обустраивали амбразуры у окон, переносили амуницию и взрывчатку. Взмокли, поснимали черные, обтягивающие головы маски, некоторые совлекли камуфлированные куртки, оставшись в майках. Стрижайло их мог рассмотреть. Это были молодые мужчины, сухощавые и подвижные, с наметанными взглядами и движениями спецов, умевших обращаться с оружием и зарядами. Действовали так, словно школа была им знакома. Все их действия были расписаны, подчинены продуманной схеме. Каждый имел свое место, свою работу. Их расовый тип отличался от черноволосых, сочных, волооких осетин. Они были худы, длиннолицы, рыжеватой масти, некоторые почти белесы, почти славянского вида. Изъяснялись между собой на непонятном горском наречии, к заложником обращались по-русски, с характерным кавказским косноязычием. Они были ингуши или чеченцы, и у всех было похожее выражение лиц, — деятельное, озабоченное, направленное мимо страдающих заложников, к какой-то, им одним понятой цели, к которой они стремились, не желая видеть в заложников подобных им людей, а лишь необходимый и обременительный материал, который служит достижению цели. Так погонщики обращаются с коровьим стадом, направляя животных на бойню, уже не жалея, не скупясь на удары и окрики, торопя на заклание.

Стрижайло сидел на горячем свету, окруженный изнывающими от солнца детьми. Некоторые обморочно раскрыли рты, другие погрузились в сонную неподвижность, третьи вздрагивали, удерживая всхлипы. Тонко светился металлический тросик, пропущенный через весь зал, от одной баскетбольной корзины к другой. На равных расстояниях на тросике весели кульки, соединенные проводами. Провода опутывали заряды, подвешенные к корзинам, спускались вдоль стен к полу, змеились у плинтусов под окнами, среди сидящей толпы. Сходились все в одно место, где на стуле, один, восседал боевик, бритый наголо, носатый, с рыжей бородкой. Держал толстокожий ботинок на педали, напоминавшей автомобильный насос. Это был взрыватель, — нажатием башмака приводилась в действие вся система зарядов, способных превратить пространство зала в огненный ад.