уже отмечал, стало признаком романтика, обращенного к средневековым добродетелям, начиная с иронии Сервантеса. Однако современные люди, о которых пишет Гранья, заблуждались. Они приняли буржуазную жизнь так же, как мятежный сын принимает жизнь своего отца. Марк Твен: "Когда я был четырнадцатилетним мальчиком, мой отец был настолько невежественным, что я с трудом выносил присутствие старика. Но когда мне исполнился 21 год, я был поражен тем, как многому научился старик за семь лет". Жизнь буржуазного отца не всегда рутинна. Она часто бывает творческой. То, что с XVIII века увеличило доход на человека в богатых странах по меньшей мере в десять, а скорее всего в сто раз, - это изобретательность, подкрепленная коммерческой смелостью, а не рациональная наука. Диккенс ошибался, полагая, что в производственной жизни нужны только факты. Производство зависит от предприимчивости и целеустремленности, далеких от холодной рациональности. Вебер ошибался, считая, что современное государство воплощает принципы рациональности в бюрократии. Тот, кто считает, что крупная современная бюрократия работает "как армия", не имеет большого опыта работы ни в крупной современной бюрократии, ни в армии. Армии не работают как машины, а крупные современные бюрократии опираются на лояльность, далекую от механически рациональной. Фрейд ошибался, утверждая, что современная жизнь заставляет выбирать между принципом реальности и эротизмом. Бизнесмен без эротического влечения, сублимированного в должной мере, мало чего добьется.

Странно, что церковники не вникают в суть деловой жизни. В европейском романе позднего периода его истории бизнесмен, если только он в конце концов не проявляет аристократических или христианских достоинств, почти всегда оказывается картонным дураком. "Человек должен трудиться, / Человек должен работать. / Исполнительный директор - это / Динамичный придурок", - воспевал Огден Нэш в конце этой традиции. Интеллектуалы Запада чутко улавливали бизнес и его ценности.

Экономика, как наука о бизнесе, также была отвергнута, что привело к дополнительной подростковой насмешке над тем, что парень не совсем понимает. В начале XIX века такие писатели, как Маколей или Манцони, читали и понимали новую политическую экономию, признавали силу сотрудничества, входа, арбитража, дефицита и созидательного разрушения. Но более поздние интеллектуалы воспринимали экономику как факультет разума, противостоящий свободе, которую они так любили, и это заблуждение поощрялось разговорами классических экономистов о "железных законах". Или же они представляли бизнесменов как просто искателей особых милостей от Конгресса (так Твен и Уорнер в "Позолоченном веке", 1873 г.). К концу XIX века экономика полностью исчезла из разговора. С 1890 г. ни один интеллектуал не стыдился быть полностью невежественным в вопросах экономики, особенно буржуазной экономики, которой восхищался Маркс, которую он использовал и не использовал. Редкий интеллектуал или романист - Дэвид Лодж, повторяю, или Уилла Кэтер - способен увидеть в бизнесмене нечто иное, чем Другого, которого государственное насилие под надзором клерикалов заставляет отдавать свои незаконно нажитые доходы пролетариату с соответствующими отвлечениями для университетских профессоров и стипендиатов.

Перемены назрели. Восхищаться буржуазными добродетелями - это не значит купиться на рейганизм или "десятилетие Я". Мы должны поощрять проверенное торговлей улучшение, а затем и проверенное торговлей предложение, которое является надеждой для бедных всего мира и в любом случае составляет существенную часть нашей сущности, даже если мы профессора литературы. Такой буржуазный труд не обязательно должен быть эгоистичным, несправедливым или в чем-то еще неэтичным. Аристократический, клубный капитализм, довольный собой, или крестьянский, хваткий капитализм, презирающий себя, - оба лишены добродетелей. Ни один из них не работает. Они ведут к монополии и экономическому краху, к отчуждению и революции. Нам нужен демократический, проверенный торговлей бетчермент типа Whole Foods, который будет воспитывать сообщества хороших горожан в южной части Лос-Анджелеса, так же как и в Айова-Сити. После изобретения улучшений нам нужно демократическое, проверенное торговлей повседневное снабжение. Мы поощряем такие хорошие вещи, начиная разговор о буржуазных достоинствах или, во всяком случае, прекращая банальный и невежественный разговор, в котором без размышлений и доказательств принимается, что экономика развращает.

Можно придумать мужчин и женщин для подражания. Учитывая то отвращение, с которым художественная литература, начиная примерно с 1830 года, относилась к бизнесменам, лучше, чтобы эти модели были нехудожественными. Бенджамин Франклин, как я уже говорил, является хорошим примером - или так считали враги "капитализма". Гранья пересказывает яд, который я отметил в отношении Франклина в работах Д.Х. Лоуренса, Стендаля и Бодлера: "В стиле Франклина, - пишет Лоуренс, - поднимающаяся буржуазия приходит на смену колеблющейся аристократии".³ Стыдиться быть буржуа на протяжении двух столетий было равносильно тому, чтобы стыдиться быть американцем. Такие чихатели на Франклина, как Бодлер и Лоуренс, были известны как антидемократы и антиамериканцы. Диккенс ненавидел Соединенные Штаты так же сильно, как он ненавидел бизнесменов. Хайдеггер выступал против американизма, а его хозяин Адольф говорил: "Мои чувства против американизма - это чувства ненависти и глубокого отвращения". Америка, объясняют Ян Бурума и Авишай Маргалит, в том, что они называют "оксидентализмом", воспринимается как "бескорневая, космополитичная, поверхностная, тривиальная, материалистичная, расово смешанная, зависимая от моды" - все обычные претензии к буржуазии и многие претензии к евреям.⁴

Но Америка - не единственное буржуазное общество. Германия тоже является буржуазной страной, хотя в интеллектуальных кругах ее предпочитают не считать таковой. Итальянцы - известные горожане. А Китай, имевший на протяжении веков крупнейшие города, наверняка похоронил в своей истории буржуазную традицию, противопоставленную традициям крестьянина/помещика или ученого/бюрократа. Миф о давности превратил достоинства, вытекающие из городской торговли, в достоинства позорного парвеню. Пора признать реальную экономическую историю и начать оценивать класс торговцев и изобретателей без предрассудков.

Буржуазная сделка, говорю я, торжествовала вплоть до 1848 года. Как резюмирует мою мысль австралийский экономист Джейсон Поттс:

Макклоски считает, что слова, которые мы используем для обозначения экономической деятельности, имеют значение, поскольку несут в себе этические оценки. Ее точка зрения заключается в том, что сдвиг в этих этических оценках, в риторике, был причиной роста современного процветания современного мира, но что этот сдвиг может также обернуться тем же самым процессом, повторным введением налога на бесчестье [фраза, которую Поттс заимствует у Дональда Будро], связанного с нетерпимостью к коммерческой деятельности или ощущением ее унизительности.⁵

После 1848 г. буржуазный курс и его этическая поддержка подверглись атаке со стороны двух альтернатив. Большевистский курс, то есть социализм централизованного планирования и государственная собственность на имущество, был впервые представлен в 1830-1840-х годах, а затем активно реализован после 1917 и особенно после 1945 года. Сен-Симон, Фурье, Маркс, Энгельс, Бернштейн, Каутский, Шоу, Веббс, Ленин, Троцкий, Сталин, Грамши, Лукач, Мао и другие считали, что "природа человека при социализме" изменится в соответствии