следовало — даже необходимо для здоровья — проглотить, несмотря на гадость, содержащуюся внутри». Дело тут не просто в мягкотелости, податливости. Ольга Васильевна из «Другой жизни» тоже пыталась подчинить, взнуздать Сергея. Тот тоже «гнулся, слабел, но какой-то стержень внутри него оставался нетронутым». У героя «Обмена» этого стержня нет. Система моральной самозащиты не срабатывает, поскольку нечего защищать.

Оттого и семейный разлад из-за предстоящего обмена, в сущности, фальшивый, мнимый. Это своего рода представление, спектакль. Роли распределены, характер игры известен, предугадать финал не представляет труда. Лена заведомо знает, что ее супруг уступит, потому и апеллирует к нему, как к сообщнику: «…она заговорила так, будто все предрешено и будто ему, Дмитриеву, тоже ясно, что все предрешено, и они понимают друг друга без слов». В свою очередь, Дмитриев тоже знает, что уступит. И, дуясь на жену, имитируя сопротивление, послушно выполняет поставленную перед ним задачу. И о маклере справляется, и перед нужными людьми лебезит, и мать уговаривает. Разница только в том, что Лена называет вещи своими именами, а Виктор — нет. Ему необходимо прикрытие, какая-нибудь благородная легенда. Наподобие той, которую он преподносит своей сестре Лоре: «Ни черта мне не нужно, абсолютно ни черта. Кроме того, чтобы нашей матери было хорошо. Она же хотела жить со мной всегда, ты это знаешь, и если сейчас это может ей помочь…»

Повесть Юрия Трифонова написана по-деловому жестко, местами — протокольно. Однако на дне протокола светится ирония. Над фарисейскими потугами, над пирровыми победами завоевателей. Эта ирония легализует авторское отношение к происходящему. Она столь же беспощадна, сколь и горька, ибо проникнута скорбью о попранной человечности.

Изображая перипетии бесславной квартирной баталии, писатель не солидаризируется ни с одной из враждующих сторон. Действительное разрешение конфликта возможно с иных позиций. «Презрение— это глупость, — проницательно замечает дед Дмитриева. — Не нужно никого презирать». Слова старика обращены ко всем — и к Виктору, и к Лене, и к их родственникам. Речь не о всепрощении, не о поголовной амнистии. Речь об изживании эгоизма в любых его обличьях. Изживании болезненном, мучительном, требующем сосредоточенного самоконтроля, самовоспитания. Но, как резюмирует Трифонов в статье «Выбирать, решаться, жертвовать», «другого выхода нет».

Критика уже выстраивала переходные мосты от «Обмена» к следующей работе прозаика — повести «Предварительные итоги». «Герой «Предварительных итогов», — писал Л. Аннинский, — это Дмитриев, уже предавший свою мать, и гипертонический криз, отметивший это предательство, у героя «Итогов» произошел где-то накануне действия. События произведения разыгрываются не до, а после обмена. После вселения в «кооперативный храм в шестьдесят два метра жилой площади, не считая кладовки».

Геннадий Сергеевич, переводчик по профессии, почти на десять лет старше своего литературного предшественника. Возрастная разница напоминает о себе и подглазными мешками, и участившимися подскоками давления, и повышенной мнительностью.

На Дмитриева, правда, изредка, но накатывали приливы оптимизма: «Он думал о том, что еще не все потеряно, что тридцать семь — это не сорок семь и не пятьдесят семь и он еще может кое-чего добиться». Меланхолия Геннадия Сергеевича беспросветна. Его давно уже не посещает знобящее чувство, что «все впереди, все еще случится, произойдет». Рефрен повести — жалобы этого стареющего, задерганного неприятностями мужчины на духоту, на то, что не хватает дыхания, кислорода. Жалобы в стиле и тональности чеховского профессора Серебрякова.

Сходство двух разделенных временем образов знаменательно. Те же «комплексы», те же причитания. Оба героя изводят близких претензиями, ропотом на черствость, неблагодарность. Оба в панике из-за своего здоровья, из-за малейших хворей. Хотя сердце что у того, что у другого отменное. Выводы медицины едва ли не тождественны. «Вы писали, — говорит доктор Астров жене Серебрякова Елене Андреевне, — что он очень болен, ревматизм и еще что-то, а, оказывается, он здоровехонек». Столь же здоровехонек и Геннадий Сергеевич: «С таким сердцем, как у Геннадия, можно прожить сто лет».

Пьеса Чехова «Дядя Ваня» упомянута мной не случайно. Не потому лишь, что Рита называет своего супруга профессором Серебряковым, «пустым местом», упрекает в творческой немощи. Есть и другие поводы для сопоставления. Так, Елена Андреевна восклицает в пьесе: «…мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг…»

Эти слова вполне могут быть спроецированы и на «Предварительные итоги». Фактура повести, ее событийная плоть — именно дрязги, интриги, взаимное препирательство.

Геннадий Сергеевич то вслух, то про себя негодует на жену, сына, Гартвига, Ларису. Он презирает их, они — его. Ведь презрение у Трифонова, как мы помним, всегда заразительно.

Быт, который плотно обступает главу семьи, неприятен, антипатичен ему. Это быт, управляемый «причудами полусладкой жизни», капризами то ли интеллектуальной моды, то ли модой на интеллектуальность. Сегодня общей манией становится музыка, завтра — иконы, послезавтра — социология. И что ни поветрие, то новый культ. Со всеми его атрибутами: от экзальтации, притязаний на избранность до отлучения еретиков. Рита расходует весь свой пыл на паломничество то по концертам, то по монастырям. Но сами эти паломничества — род бегства от обыденности, неприкаянности, заполнение душевного вакуума чем-то внешним, подвернувшимся под руку: «В общем, тут было не увлечение, а страсть и даже, быть может, болезнь. Но в основе всего лежало не подлинное чувство, а ложное, суетное».

Отсвет неподлинности, ненатуральности падает на весь уклад этого семейства. Впрочем, и сама семья к моменту повествования тоже стала фикцией. Вынужденным сообществом трех эгоистов. Без любви, без взаимной привязанности.

Столь же имитационна и духовная жизнь персонажей. Геннадий Сергеевич приговорен к давно опостылевшим ему переводам. Рита больше изображает, чем испытывает влечение к религии. Упоение колокольными звонами, благоговение перед старыми церквушками, схоластические словопрения — все это чересчур демонстративно, кричаще, саморекламно. Юный Кирилл компенсирует отсутствие истинной цели погоней за удовольствиями. И ради очередных прихотей не брезгует ни спекуляцией, ни вымогательством.

И поскольку господствует этакое «разжижение духа», вакантное место поводырей и наставников захватывают искусители типа Ларисы и Гартвига. Они по-шамански завораживают благодарно внемлющую паству своей раскованностью, удачливостью, причастностью к тайным пружинам успеха.

Лариса в повести Трифонова — это женщина без предрассудков и сантиментов. «Идеальные отношения с мужем, идеальные — со свекровью, идеальные — на работе. При этом мужа рогатит почем зря, свекровь глубочайшим образом презирает, а на работе устраивается так, что ни фига не делает…»

Гартвиг — другая разновидность потребительства. Но не вульгарного, а рафинированного, утонченно-интеллектуального. Так сказать, смесь бизнесменства со снобизмом. Его страсть не комфорт или богатство, а дегустация ощущений, коллекционирование информации.

Казалось бы, крайности. Однако из разряда тех, что сходятся. И точки соприкосновения — вседозволенность, насмешка