потолка, тоже исполнял свою роль, освещая совсем обыкновенную картину.

«Конечно нервы», — повторил он про себя с облегчением и оглядел сидевших в креслах дипломатических дам. Это были все те же или такие же дипломатические дамы, как на всех приемах, на которых ему приходилось бывать. Волкову казалось, что они все чрезвычайно похожи друг на друга, все на одно лицо. Конечно, он знал, что это не так. Но для него они были похожи, как похожи между собой негры или китайцы для европейца. Они принадлежали к совершенно другому миру. Все в этом другом мире было так чуждо ему, что только эта чуждость бросалась ему в глаза, мешая ему замечать подробности, которыми эти дамы отличались друг от друга. Они были просто «дипломатические дамы», праздные, элегантные, сверкающие драгоценностями и улыбками. Они неестественными голосами произносили все те же ничего не значащие слова. Они были созданы для того, чтобы «украшать» такие вот приемы. И сейчас они, исполняя свою роль, «украшали» этот прием, хотя ему и казалось, что без этого «украшения» здесь было бы все-таки не так противно.

Он уже хотел продолжать свой путь к выходу, но глаза его вдруг встретились с глазами одной из этих «дипломатических дам». Ему показалось, что кресло, в котором она сидела, вдруг с невероятной быстротой покатилось к тому месту, где стоял он. Он увидел совсем близко неподвижные глаза, светившиеся холодным светом на неподвижном лице. Он хотел отвести взгляд от этого лица и не мог. Но кресло с сидевшей в нем дипломатической дамой уже снова отдалилось и стало у стены. «До него не меньше десяти шагов, — подумал Волков, — как же мне могло показаться, что она была здесь рядом со мной, эта странная, эта неприятная женщина?»

Теперь она, все так же глядя на Волкова, сбросила с плеч длинную соболью накидку и встала. И вот уже она шла к нему. Не было никакого сомнения, что она шла именно к нему. И что шагов, отделявших ее кресло от того места, где он стоял, было действительно десять: каждый ее шаг отдавался в его голове — он мог сосчитать их. Он чувствовал, как она приближается к нему, как передвигается воздух вокруг нее, расходясь кругами. Он уже попал в его круговорот, он уже был пойман, уже тонул, шел ко дну. И будто для того, чтобы не дать ему утонуть, она протянула ему руку в черной сборчатой перчатке и сказала глуховатым, пустым голосом:

— Не узнаёте? Неужели? А ведь я — Вера Назимова.

— Не может быть, — растерянно пробормотал он, беря ее протянутую руку. И несмотря на то что он взял ее руку, или, напротив, именно оттого, что он взял ее, он чувствовал, что ему уже не спастись, что его уже уносит прошлое. Он стоял перед ней, горбясь от растерянности, почти с отчаянием всматриваясь в нее и не узнавая ее, не узнавая даже ее голоса. — Не может быть. Как вы изменились…

— А вот вы совсем не изменились, — сказала она легко и светски любезно. — Только маршальский мундир… Я так рада. Я так давно хотела с вами встретиться… А помните, как мы с вами в последний раз виделись?

Она рассмеялась, будто их общие воспоминания были так забавны, что она никак не может удержать смеха. Но смех ее не был весел, он звучал пусто и абстрактно и не походил на смех светской женщины.

— Помните, как я перед вами на полу лежала и плакала, а вы меня сапогами топтали? Ах нет, — тут же прервала она себя. — Это я для красоты преувеличиваю, для пышности. Сапогами вы меня не топтали, нет. Но ведь в прошлом все всегда кажется еще пышнее и красивее, чем было на самом деле.

Она взглянула ему в лицо своими широко открытыми немигающими глазами, сияющими холодным, застывшим блеском. «Верно, кокаин нюхает», — подумал он, мучительно не зная, что бы ей ответить.

Но отвечать ему не пришлось, она продолжала тем же легким тоном:

— Вы удивлены, что я так изменилась? Не правда ли, и стала гораздо красивее? И все веснушки выведены, ни одной не осталось. И волосы, вы заметили, совсем светлые, почти белые. Это называется blond de lune. Вы слышали, я снова вышла замуж? За голландского банкира, вон того. — Она кивнула головой в сторону, где на фоне окна какой-то английский генерал разговаривал с седеющим высоким господином. — Мне живется очень хорошо и очень весело. И я страшно богата… — Она неожиданно сделала еще шаг и приблизилась совсем вплотную к Волкову. На него пахнуло ее духами. Духи были тяжелые и сладкие, в них чувствовался запах тубероз, и оттого, должно быть, он вспомнил о тлении, о кладбище. «Туберозы кладут в гроб», — подумал он, стараясь не вдыхать ее духов и все так же растерянно стоя перед ней.

Она вся изогнулась и придвинула свое матово-белое лицо к нему. Крыло райской птицы ее шляпы коснулось его лба.

— А правда, — спросила она шепотом, — правда, что вы Андрея сами расстреляли?

Он отшатнулся от нее.

— Нет, — ответил он, тоже понизив голос до шепота. — Нет, неправда.

Он ответил не ей, а самому себе. Он знал, что она не могла поверить. Но она поверила ему.

— Я так и думала, — сказала она просто. — Для этого надо было бы негодяем быть. — Ее глаза смотрели на него холодно и зорко. — Нет, вы не негодяй. Негодяй непременно пожалел бы и понял меня тогда… И фантазии у вас не хватило бы. Приказать, конечно, приказали, а чтобы самому, собственными руками… Нет, куда вам! — Она покачала головой и неожиданно рассмеялась, показала пальцем на его часы. — А часы? Часы все-таки с его трупа сняли. Видно, и у вас, товарищ маршал, как у многих героев Красной армии, страсть к часикам…

— Это Андрей мне сам дал. В последний вечер. Он захотел, чтобы мы с ним обменялись часами, — невнятно и хрипло объяснил Волков.

Он не понимал, зачем объясняет. Ведь этому никто не мог поверить. Но она опять сразу поверила.

— Обменялись часами? — тихо и доверчиво переспросила она. — В последний вечер? Как похоже на Андрея. Так романтично. Весь он. — Она задумалась и еще тише прибавила: — Продайте мне его часы!

Он все так же растерянно стоял перед ней, подыскивая и не находя слов для отказа.

— Ведь я не за деньги хочу купить. Деньги, я знаю, вам не нужны. Я вам выгодное дело предлагаю. Может быть, пожалеете, что не продали, да поздно будет. — Она помолчала, ожидая его ответа. —