Не хотите, — начала она снова. — Боитесь, что, если отдадите эти часы, ваша жизнь, как жизнь Андрея, оборвется?

— Я не могу… Я обещал Андрею никогда, до самой смерти… — Ему казалось, что он только подумал, а не сказал это, но, должно быть, он все-таки сказал, и она слышала.

— Обещали? — удивленно переспросила она. — Ну, знаете, это пустяки. Мало ли что мы с вами обещали Андрею…

— Я не могу, — повторил он убежденно.

— Ну что же, воля ваша. — Она вздохнула и опустила голову. Тень перьев ее шляпы покрыла узорами ее лицо. — Что же, ведь я насильно не могу снять их с вас… — Голос ее вздрогнул от огорчения. — Дайте хоть послушать, как они тикают.

Она обеими руками взяла его несопротивляющуюся руку и поднесла ее к своему уху и стала слушать. Она вся вытянулась и замерла. Лицо ее было теперь еще бледнее, еще неподвижнее. В нем не было решительно никакого выражения. Оно застыло в своей сияющей неподвижности. И эта неподвижность передалась, сковывая не только его мысли, но и его движения. Он не мог ни отнять свою руку, ни отодвинуться. Он понимал, какое странное зрелище представляли они собой и как дико должна была казаться со стороны его растерянная фигура с протянутой рукой и это нелепое слушание часов.

— Так шли минуты его жизни, — сказала она, и веки ее опустились.

Она, казалось, собиралась стоять так бесконечно долго, но он не мог пошевельнуться.

— Вы его часто вспоминаете? — вдруг спросила она, и лицо ее ожило от боли, губы искривились, на лбу появились морщины. На мгновение ее молодое лицо стало старым, изуродованным страданием. — Ах, если бы можно было не помнить…

Она вздохнула. Но вздох ее сразу перешел в смех. Ее руки отпустили его руку и даже слегка оттолкнули ее. Казалось, она уже забыла, что только что слушала тиканье часов Андрея. Она снова вполне владела собой, и глаза ее снова светились холодным светом на ее молодом неподвижном лице.

Волков был просто одним из знакомых, встретившихся ей на этом приеме, и на него нельзя было тратить слишком много времени. Она улыбнулась ему светски-любезно:

— Я, право, очень рада, что мне удалось поболтать с вами.

Она кивнула, ставя этим кивком точку. И, легко повернувшись, пошла к окну, где все еще стоял тот, которого она назвала своим вторым мужем.

Волков смотрел ей вслед. Нет, это не могло так кончиться. Она не сказала самого главного. Им надо объясниться. Но о чем? И какими словами?

Она уже стояла рядом со своим мужем, и ее муж заботливо накидывал ей на плечи длинную соболью накидку. Волков еще постоял немного на том же месте. Теперь ему казалось, что его раскачивает, как дерево под дождем. Он не знал, сможет ли он идти или упадет, потеряв равновесие. Наконец он двинулся. Ему казалось, что ноги не слушаются, что руки широко взмахивают, но это, по-видимому, только казалось ему: никто не сторонился его, никто не смотрел на него удивленно. Он дошел до буфета и спросил себе коньяку. И опять ему показалось, что он бесконечно долго берет рюмку и подносит ее ко рту. Как будто между его желанием выпить коньяк и исполнением этого желания встала стена. Рука не слушалась, мускулы не хотели сокращаться, горло не соглашалось глотать.

Но, выпив коньяк, он как-то сразу пришел в себя и успокоился. И следующую рюмку он проглотил легко и с удовольствием.

— В одиночку пить вредно, — сказал, подходя к нему, 2-й советник посольства Шатров. — Разрешите составить компанию?

Все знали, что Шатров назначен 2-м советником только для вида и что на самом деле он всевидящее око НКВД.

Шатров потребовал и себе коньяку.

— Прелестная женщина эта ваша знакомая. — Шатров мечтательно смотрел в зал сквозь стекла пенсне близорукими глазами навыкате. — Какая фигура, движения, шик. Ангелоподобна, да и только. А ловка до чего…

Волков поставил рюмку обратно на стол, собираясь уходить. Шатров, подождав его вопроса, заговорил снова:

— От вас ведь, товарищ маршал, тайн нет. А может, вам уже даже известно…

Он сморщил брови и сделал паузу. Пенсне на его носу затанцевало.

— Отчего вы не носите очки? — неожиданно спросил Волков.

— Очки? — От удивления Шатров снял пенсне и даже помахал им. — Видите ли, по-моему, пенсне гораздо изящнее, в нем что-то старорежимное. И к тому же сам Молотов носит пенсне. А очки вульгарны. Так вот о вашей знакомой… — Он надел пенсне и внимательно уставился на Волкова. — Большущую карьеру она делает. Шибко в гору идет. В особенности после того, как подвела под расстрел своего любовника Штрома. — Шатров поднял рюмку. — Молодец баба! Выпьем за ее здоровье!

Но Волков отказался. Он уже и так слишком много выпил и торопился. Он попрощался с Шатровым и двинулся к выходу. Идти было легко. Ему удалось обогнуть группу разговаривающих, не задев их, и благополучно спуститься по лестнице.

В подъезде он остановился. Шел снег, и это показалось ему неестественным. Он не знал, действительно ли идет снег, или это только кажется ему. По улице проходили две немки, у каждой был закрытый зонтик в чехле. Значит, только кажется? Снег продолжал падать, хлопья его увеличивались и стали складываться в снежный узор, покрывая стены домов, крыши и небо. Но это длилось совсем недолго. К тому времени, когда подъехала машина и он сел в нее, исчезли не только снег и снежные узоры, но даже воспоминание о них.

«Ничего не случилось, — убеждал он себя. — Ровно ничего». Но среди холода и разгрома берлинской ночи он понял, что напрасно старается обмануть себя. Не только случилось, но случившееся было непоправимым и окончательным, хотя он и не знал, в чем оно заключалось.

«А раз не знаю, что же об этом гадать? Узнаю в свое время», — подумал он, поднимая глаза на освещенную прожекторами полуразрушенную громаду Рейхстага. Когда-то он брал под лихое «ура» и этот Берлин, и этот Рейхстаг. Когда это было? Вчера или тысячу лет назад? Огромный кусок кумача нырял в волнах света и теней, в дрожащем сиянии ночного неба. На нем ясно выделялись серп и молот. Это был тот же самый советский герб, нарисованный кем-то наспех на клочке бумаги в только что занятом революционным штабом Ленина Смольном. Он был все тот же, похожий на виньетку или на вывеску сельскохозяйственной лавки. В нем было что-то временное, случайное, недоделанное. В нем чувствовалась неуверенность: вот приедет царский генерал на белом коне, сорвет и растопчет этот красный флаг, а нас всех повесит. Неуверенность, смешивавшаяся