Бедный Караваджо, при жизни он, необузданный, не знал покоя, а теперь окультуренные потрошители откопали и его череп…

Или – не его…

Да, несколько очищенных от земли черепов разложены по полу, а в углу комнаты сложена горка из неочищенных тёмных черепов; оставалось выбрать один…

– При выборе будут применены новейшие методы генетической экспертизы… – допевал свою песню диктор.

Нашли занятие.

Весёленькое занятие – гадать над черепами, за уши притягивая к досужим гаданиям своим науку; но гадание над черепами – не в духе ли самого Караваджо? Он сам и его барокко были возбуждены и зачарованы смертью, какой-то взрывчатой экстатичной смертью, о которой всем живым надлежало помнить… Даже в натюрморте с фруктами червоточинка на румяном яблоке – такое напоминание.

Так, короче: «Бернини + Караваджо = барокко», а «Палладио + Веронезе = деконструктивизм», не так ли?

И, между прочим, «подкожный», невидимый-невиданный деконструктивизм их… на какое-то изломанное и сверхпышное необарокко смахивает… изломанно-пышное и – гармоничное.

«Подкожный» кунштюк?

Да, именно так: барочный деконструктивизм…

Но где же доказательства, фантазёр?

– Как хорошо всё же, что никто не имеет доступа к моим неожиданным для меня самого измышлениям, к моим заскокам из одной извилины мозга в другую, к моим вязким сомнениям, – улыбался Германтов. – Как хорошо! А то вызвали бы из психушки бригаду, быстренько бы скрутили, повезли; ну да, для нормальных людей подозрительны были бы даже победоносные кукареканья, не говоря уж о горьких плачах в жилетку Бога, да и в собственную жилетку тоже, но, слава тебе Господи, разноголосые противоречивые внутренние мокро-солёные монологи – не для печати.

Машинально пошевелил, прижимая к коврику, мышку.

А-а-а! – многокрасочно вспыхнул экран: возродился Крестовой зал.

Не будет бескрылых, как оправдания, доказательств, не будет! А будет… Вот оно, озарение-уточнение – будет подзаголовок: вдохновенно-устремлённый за горизонты и обозначающий жанр – наконец-то проклюнулся жанр, – и иронично парирующий упрёки в бездоказательности подзаголовок.

Появлялось как раз то, чего его будущей книге недоставало, чтобы смыслы оправдать и даже усилить их обозначением жанра, – появлялся подзаголовок.

Впору было опять по столу с размаху ударить!

Он представил титульный лист своей книги и тут же воспроизвёл его во всей зримой убедительности на экране компьютера:

Юрий Германтов

Унижение Палладио

книга фантазий

* * *

Представил себе также титул и обложку с латинским шрифтом. Получилось эффектно; первым выйдет, наверное, итальянское издание, литературный агент в Милане обычно времени не теряет, да к тому же и имя Палладио на обложке… потом и осторожные французы решатся…

* * *

Что ещё там?

– Новая услуга в сетевых салонах красоты «Клеопатра»: рыбный педикюр, – вдохновенный девичий голосок, – ноги окунают в воду, крохотные рыбки объедают участочки омертвевшей кожи…

* * *

– А сейчас какого цвета Нева, всё изменилось, правда? – Катя будто бы позабыла про вчерашний вечерний поцелуй под дождём, хотя Германтов помнил вкус её горячих мягких губ и в трамвае, по пути к себе домой, на Петроградскую, и ночью, когда долго не мог заснуть; как опалил его её алчно-порывистый поцелуй, какое продолжение обещалось ему тем поцелуем… Но сейчас… Сейчас показалось вдруг оцепеневшему Германтову, что за ночь Катя к нему охладела.

Нева подёрнулась ртутным блеском.

– Облачно, к взятому тобой за цветовую основу кобальту стоит добавить индиго и… чуть-чуть, если пишется Нева акварелью, убрать лишнюю влагу сухой кистью. Чтобы получился поверх синевы этот колеблемый мёртво-металлический блеск и какой-то мягкий, вроде как пушистый, плывущий по воде, но вроде как её не касаясь, свет. Если же маслом мазать – стоит, наверное, добавлять к кобальту, чтобы слегка его пригасить, белила с сажей.

– И всё-то ты знаешь-умеешь! И цвет до тонких оттенков чувствуешь. В Неве сейчас – все оттенки синего?

– Кроме лазури.

– Почему ты не поступал на живописный?

– Не судьба… Я ведь умело смешиваю краски только в воображении, – уклончиво молвил Германтов; интуитивно не желал признаваться в том, что Бусыгин его обозвал кастратом живописи; и вспоминал её поцелуй.

– А хотелось?

– Не очень…

– Как же – виноград зелен?

– Пусть и так. Но всё равно – не судьба.

– Судьба всегда мешает, судьба всегда – против?

– Мы как-то незаметно носим в себе свои судьбы, а проявляется судьба постепенно или, бывает, мгновенно – я где-то прочёл, – однако лишь в конкретных обстоятельствах жизни.

– Надо жизнь прожить, чтобы узнать, что тебе суждено?

– Иначе не узнать.

– Страшноватое утешение.

– Бывает, что и судьба, играющая обстоятельствами, подыгрывает нашим надеждам: помогает, сопутствует удаче, но, по-моему, помогает исподволь, незаметно, словно бы стесняясь, что даёт слабину.

– Но всё равно кажется, что мешает, всегда в чём-то, даже помогая, мешает, правда? Ну скажи, скажи, судьба ведь удачами или с позволения её достигнутыми успехами только отвлекает, судьба ведь всё равно каждого берёт за ручку и ведёт к смерти, правда?

– Правда. Но при этом у каждого свой путь.

– Странно: разными путями идти к одному и тому же…

– Да, какая-то бытийная странность, и пугающая, и волнующе-вдохновляющая, есть в наделении нас индивидуальными целями, своими путями. Ведь в каком-то смысле слова Иисуса, сказанные своим ученикам, относятся и к каждому из нас.

– Какие слова?

– Слово в слово я, конечно, не помню, а суть сказанного им поражает: куда я иду, вы не сможете прийти…

– О чём же сказал Иисус этими словами?

– О многом… В Библии ведь все смыслы – переносные, Библия изъясняется с нами гиперболами, метафорами, аллегориями, умолчаниями. Вот и Иисус среди многих смыслов, наполняющих и окутывающих слова, как кажется, подчеркнул важное для него, с иносказательной полнотой и точностью сообщил ученикам своим, да и нам тоже, о своём одиночестве, о том, что у каждого свой судьбоносный путь и каждый на своём пути одинок.

– Судьбоносный?

– Ну да, судьба вроде как многократно суммирует усилия Бога и дьявола: Бог наставляет на путь истинный, а дьявол вдруг переводит стрелки.

– Как всегда, стрелочник во всём виноват? – засмеялась. – Каждый одинок, пусть, но бывает ведь и совместный путь…

– Не уверен… Судьба индивидуальна; думаю, что-то совместное может возникать в точке пересечения двух путей.