уже сказал, в целом лабиринты – привычного нам типа. Правда, стены из неведомого материала холоднее глинобитных и более гладкие. В одном конце каждого лабиринта чужак размещает кучу сорванных листьев. Не знаю зачем. Возможно, тут какой-то обряд или же суеверие. Первый лабиринт был младенчески краток и прост. С таким не создашь ничего выразительного или хотя бы интересного. Однако второй представлял собою упрощенный вариант Бескалиточного Утверждения – вполне достаточно, чтобы выразить приветливость и добрые намерения. И наконец, длиннейший лабиринт на семь переходов и девятнадцать развилок, замечательно подходящий для малувианского стиля, да и практически для всех неоэкспрессионистских техник. Пришлось внести кое-какие изменения, обусловленные чуждым для нас восприятием пространства, но именно эти изменения привнесли некий элемент творчества. Я всю ночь обдумывал задачу, переосмысливая объемы и взаимосвязи, обманные ходы и паузы, непривычное и в то же время чарующее течение Истинного Пробега. На следующий день, как только меня поместили в длинный лабиринт и чужак приступил к наблюдению, я исполнил Восьмой малувианский пробег полностью, от начала и до конца.

Выступление мое не блистало совершенством. Я волновался, и к тому же пространственно-временны́е параметры пришлось прикидывать на глазок. Но Восьмой малувианский способен выдержать даже самое примитивное исполнение в самом убогом лабиринте. Невозможно испортить красоту девятой связки, когда вновь возникает «облачная» тема, причудливо переплетаясь с древним мотивом восходящей спирали. Мне довелось видеть, как этот пробег выполнял старик. От дряхлости он мог лишь дать намек на движение, тень жеста, бледное отражение темы, и все же зрители были невыразимо растроганы. Нет более возвышенного способа выразить все наше существо. Я сам поддался очарованию движений, забыл, что я пленник, забыл, что за мной неотступно следят глаза чужака. Я поднялся над недостатками лабиринта и собственной слабостью. Я танцевал Восьмой малувианский, как никогда в жизни.

Когда я закончил, чужак взял меня в руки и посадил в самый первый лабиринт – тот, короткий, для маленьких детей, еще не умеющих говорить.

Намеренно ли он хотел меня унизить? Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что никогда не узнаю этого. Но трудно объяснить его поступок неведением.

В конце концов, он не слепой. У него определенно есть глаза, в достаточной мере похожие на наши, значит и видит он приблизительно так же. У него есть рот, четыре конечности – он способен передвигаться на двух, а двумя верхними совершать хватательные движения и так далее. Несмотря на странный облик и громадные размеры, он, судя по всему, физически отличается от нас не так сильно, как, допустим, рыба. Однако и рыбий косяк может танцевать и даже общаться, на своем тупоумном уровне!

Между тем чужак ни разу не попытался заговорить со мной. Он много дней наблюдал за мной, прикасался, держал в руках, но все его движения были сугубо функциональными, без малейшего намека на общение. Очевидно, это существо ведет одиночный образ жизни и абсолютно эгоцентрично.

Быть может, этим и объясняется его жестокость.

Я с самого начала заметил, что время от времени его необычное, горизонтально расположенное ротовое отверстие совершает повторяющиеся движения небольшой амплитуды – немного похоже на поглощение пищи. Сперва я подумал, что чужак насмехается надо мной. Потом – что он, возможно, приглашает меня есть несъедобный корм. И наконец я предположил, что он общается лабиально. Не самый удобный язык для существа, имеющего руки, ноги, гибкий позвоночник и прочее, но я подумал, что это вполне соответствует общей извращенности чужака. Я присмотрелся внимательнее к движениям его губ и попробовал подражать им. Чужак не ответил, только глянул на меня и ушел.

Собственно говоря, единственный раз, когда я смог добиться от него внятной реакции, реакция эта была на самом низком уровне межличностной эстетики. Он, как и неизменно раз в день, терзал меня выбором кнопки. Первые несколько дней я терпеливо сносил эту гротескную процедуру. Нажав одну кнопку, я испытывал крайне неприятное ощущение в ногах, нажав другую – получал мерзкую кучку засохшей еды, если нажать третью – вообще ничего не происходило. Очевидно, чтобы доказать, что я разумен, требовалось нажать третью кнопку. Но моя разумность, видимо, раздражала моего тюремщика, и на второй день он убрал нейтральную кнопку. Я не мог понять, что именно он хочет прояснить – разве лишь тот простой факт, что я у него в плену и намного уступаю ему размерами. Я пробовал уйти от кнопок – он возвращал меня к ним посредством физической силы. Я должен был сидеть и нажимать на кнопки, получая от одной наказание, а от другой – насмешку. Намеренная оскорбительность ситуации, нестерпимо тяжелый, спертый воздух, неотступное чувство, что за тобой все время наблюдают и никогда не понимают – все это, вместе взятое, довело меня до состояния, которое невозможно описать никакими средствами. Ближе всего, пожалуй, последняя интерлюдия Сна десяти калиток, когда все ложные выходы закрыты и танец сужается до предела с финальным страшным выбросом в вертикаль. Не могу выразить, что я чувствовал, но отчасти похоже на это. Если мне еще хоть раз обстрекают ноги или снова кинут в меня комком гниющей пищи, я уйду в вертикаль навеки… Я сорвал кнопки со стены (они отделялись при резком рывке, как бутоны цветка), разложил их на полу и справил на них большую нужду.

Чужак немедля забрал меня оттуда и вновь поместил в тюрьму. Он понял смысл моих действий и отреагировал. Но насколько же примитивным языком пришлось формулировать послание! А на следующий день он вернул меня в помещение с кнопками, и кнопки вновь были на месте, как новенькие, и я был обречен выбирать одно из двух наказаний на потеху чужаку… Прежде я уверял себя, что чуждое существо, естественно, трудно поддается пониманию и так же трудно ему понять нас. Быть может, оно и мыслит иначе и так далее. Но теперь я понял: пусть все это верно, однако чужак, кроме всего прочего, отличается невероятной жестокостью.

Вчера, когда он поместил меня в младенческий лабиринт, я не смог сдвинуться с места. Лишенный дара речи, я сидел неподвижно, молча (разумеется, все это я сейчас вытанцовываю мысленно – как говорит старая пословица, «наш разум – лучший лабиринт»). Подождав немного, чужак снова взял меня в руки – должен признать, довольно бережно. Наивысшая извращенность в его поведении – ни разу он не тронул меня грубо.

Он усадил меня в тюрьму, запер воротца и наполнил кормушку несъедобной пищей. Затем долго смотрел на меня, стоя на двух задних ногах.

Лицо у него очень подвижное, но, если