Ему тридцать пять лет. Он не восторженный мальчишка. Людям его класса свойственна осторожность. Он знал, что с большой вероятностью погибнет, и все горшки погибнут вместе с ним.

Он решил, что идет на фронт, потому что мир изменился, и в новом мире его работа невозможна. Он должен разделить это с другими, разобраться с войной и покончить с ней. Судя по всему, у него не было выбора — он уже стал частью чего-то большего. Хотя даже после всех своих размышлений и поисков не знал, почему. Это было так, вот и все.

Он пошел повидаться с Элси и Энн.

— Я так и знала, что ты решишь, — сказала Элси.

— Навещай иногда миссис Фладд, хорошо?

— Она все равно не знает, кто дома, а кто нет. Но уж ладно.

Филипа признали годным. Он отправился в учебный лагерь в Лидде, а осенью 1915 года — в Бельгию, на поля сражений.

Осенью 1915 года два Робина сидели в окопах того, что превратилось в неподвижную линию фронта вокруг Ипрского выступа. Ипр лежал в руинах: дома горели, древняя «Палата суконщиков» была разрушена. Армия перестала тратить силы на титанические попытки наступления и обжилась в окопах и землянках. Летали снаряды, шрапнели и фугасы оставляли воронки и ежеминутно меняли рельеф местности. Боевые действия заключались в основном в набегах на вражеские окопы. С этих вылазок многие не возвращались. Они крались по ничьей земле, пулеметчики засекали их и срезали очередями. По ночам на ничью землю выходили санитары с носилками, в том числе Чарльз-Карл. Они искали живых среди сладкой вони мертвых, спотыкаясь об оторванные руки, ноги, головы и кровавые кишки. Живые часто умоляли прекратить их мучения; Чарльз-Карл впервые в жизни задумался о возможности убить человека и однажды, когда на него еле слышно кричала голова без лица, действительно выстрелил.

Робинам хорошо удавались вылазки, и еще они попали к хорошему командиру, которому доверяли. Они сидели в дверях землянки и ели «маконочи» — тушенку с овощами. Оба чесались: у обоих были вши; у всех были вши. Пахло старыми разорвавшимися снарядами, смертью, немытыми телами и сладким смертоносным газом — британским газом, который относило назад, на британские окопы, когда менялся ветер. Робины вскрывали письма из дому — от Мэриан Оукшотт, и от Филлис, и от Хамфри, который передавал новейшие сплетни про Ллойд Джорджа и привет Робину Оукшотту, если он все еще поблизости. Робин Оукшотт небрежно сказал:

— Он часто бывал у нас в Пакета. Они с мамой без конца смеялись.

— Он хороший человек… в своем роде, — отозвался Робин Уэллвуд.

Помолчал и добавил как бы между делом:

— Только бабник.

— Я думаю, он был… то есть… он мой отец, — сказал Робин Оукшотт.

— Я тоже так думаю.

Они взглянули друг на друга с облегчением и замешательством. Робин Уэллвуд встал и пошел в землянку за сигаретами. Раздался звенящий вой, и в окопе взорвался снаряд. Осколок снес Робину Оукшотту почти всю голову. Робин Уэллвуд посмотрел, и его стошнило. Прибежали люди — с носилками, с одеялом, чтобы закрыть что можно, с ведрами и швабрами, чтобы очистить окоп. Робин Уэллвуд сидел и трясся. И никак не мог перестать.

У него развился постоянный тремор — тряслась правая сторона лица, шея, плечо. Когда он чистил ружье, у него тряслась рука. Командир хотел отослать его в тыл, на поправку. Робин резко, чужим голосом из сдавленного горла ответил, что с ним все в порядке, спасибо.

Через два дня он встал — в новенькой жестяной каске, которую, как большинство солдат, носил заломленной под странным углом, на затылок, наподобие нимба. Он пал жертвой немецкого снайпера, притаившегося за пнем расщепленного дерева. Не первый и не последний.

Несколько позже в главном штабе решили, что братья не должны служить вместе. И односельчане тоже.

И снова Мэриан Оукшотт — на этот раз поездом и пролеткой — явилась к Олив Уэллвуд. Олив приготовила чай. Чай для выживших, у которых не очень-то хорошо получалось выживать. Обе женщины думали, но ни одна не сказала вслух, что горе ощущается совсем по-иному, когда делишь его не только друг с другом, но с матерями всей Британии. Мэриан Оукшотт с телеграммой в руке пришла к Фрэнку Моллету.

— Англичане не воют, — сказала она ему.

— Может быть, и зря, — ответил Фрэнк.

И тогда Мэриан Оукшотт закричала во весь голос:

— Мой сын, мой сын, мой сын!!! — и эхо отдалось по церкви. Потом она вернулась в образ доброй учительницы, только спину держала чересчур прямо. Она приехала к Олив, но надеялась повидать Хамфри. Тот сидел, запершись, у себя в кабинете. Олив сказала:

— В моем письме написано, что его убило сразу.

— И в моем. Они всегда так пишут.

И действительно, письма оказались одинаковыми, с одинаковыми выражениями восхищения мальчиком, привязанности к нему, скорби и сожаления о его смерти.

— Иди поговори с ним, — сказала Олив.

Мэриан постояла перед дверью кабинета. Изнутри доносились рыдания. Мэриан подергала дверь, но та оказалась заперта.

В 1915 году Гарри Уэллвуду исполнилось двадцать лет. Узнав о смерти Робина, он сказал, что должен идти в армию. Олив, которая не плакала по Тому, не плакала по Робину, вдруг неистово зарыдала. Она повторяла два слова: «Нет» и «Почему?». Снова и снова. Гарри, кроткий книжный мальчик, утративший разговорчивость после смерти Тома, сказал, что все идут на фронт, и он чувствует себя просто ужасно оттого, что сидит дома. Хамфри, который уже оправился — настолько, чтобы снова писать статьи о достойном и недостойном поведении в военное время, — привел сыну кое-какую статистику. У британской армии такие потери, что, скорее всего, в армию начнут призывать — вероятно, в начале 1916 года. Тогда Гарри все равно придется пойти. Так что он может и подождать.

— Ты нужен матери, — сказал Хамфри, глядя на мокрое, покрытое пятнами лицо Олив. Гарри не ответил: «Я нужен своей стране», хотя плакаты с Китченером висели повсюду. Он ответил:

— Люди на меня смотрят. Люди, потерявшие сыновей. Это неправильно, что я сижу тут в тепле и уюте.

Хамфри почти злобно сказал, что война не решит ни одной из политических проблем Европы, и тысячи, десятки тысяч уже отдали свои жизни совершенно напрасно. Гарри ответил:

— Ни в деревне, ни в городке уже нет мужчин моего возраста. Я должен идти.

— Отдельных личностей не существует. Есть только стада и стаи. Нужно мужество, чтобы не бежать вместе со стадом.

— У меня нету столько мужества, — холодно улыбнулся Гарри.

Он отправился в армию. В 1916 году его вместе с молодыми призывниками и пожилыми резервистами отправили в составе Третьей британской армии на холмы, в леса и живописные деревни Соммы. Там было спокойно. Их прозвали «армией без убитых». Гарри совершенствовал свой французский, а однажды, в Альбере, забирая провиант, наткнулся на Джулиана Кейна, который сидел в окопах напротив Тьепваля. Гарри сообщил о смерти двух Робинов — «их убило на месте, сначала одного, потом — через два дня — другого». Джулиан благодушно улыбнулся.