Тишину нарушил печальный голос папаши Бруноса:

— Что за день, а? Мы похоронили двух сыновей. Двух сыновей! — Он покачал головой. Слезы катились у него по лицу.

В первый раз Донне по-настоящему захотелось плакать. Не о Джорджио или Стефане, но об этих двух людях, которые породили их. Донна обернулась и посмотрела Па в лицо.

— Мой Джорджио! Он любил тебя, Донна, никогда не забывай об этом.

Она ощутила на языке соленый вкус слез. Эти слезы напомнили ей о других слезах, которые она пролила, когда Джорджио в первый раз увели от нее.

Па вытер глаза скомканным платком.

— Я провожу тебя домой, а?

Донна кивнула. И проследила взглядом, как повел Маэв к похоронной машине.

В ее мысли ворвался голос Кэрол.

— Ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой?

— Если не возражаете. Мне кажется, я не смогу сейчас остаться одна.

Кэрол обняла ее.

— Для этого и существуют друзья, не так ли, Долл?

Долли поджала губы и грубо фыркнула, как не подобает воспитанной женщине.

— Вы видели, кто там околачивается? — злобно спросила она. Донна устало кивнула головой.

— Оставь это, Долли, дорогая, — произнесла она. — Пожалуйста, оставь.

— Ну, ты посмотри: она стоит себе там, сверкает, как медный таз, со всеми своими титьками, зубами и загаром, мать ее!

Кэрол сказала это с завистью, и Донна невольно засмеялась.

— Как ни смешно, но меня это не задевает. Я чувствую лишь облегчение от того, что все кончилось.

Они сели в лимузин. И Донна в последний раз взглянула на Виду, которая стояла у могилы, а рядом с ней — ребенок. Ее длинные светлые волосы были распущены по спине, лицо — покрыто макияжем. Женщина смотрела в землю и не могла встретиться взглядом с Донной… Когда они проходили мимо, Донна бросила взгляд на лицо ребенка, пытаясь найти в нем черты отца: да, это был ребенок Джорджио; у него даже были длинные густые ресницы, которые больше бы подошли девочке, чем мальчику.

Не желая больше вспоминать эту сцену, Донна решила выбросить женщину и ее ребенка из своей головы:

«Пора уходить. Уходить от всех них».

Маэв сидела на кровати. Она слышала голоса родных, доносившиеся сквозь тонкие стены. Смотрела на фотографии, которые держала в руках — и чувствовала, как ее лицо опять обжигают слезы… Вот Джорджио смотрит прямо в камеру своими огромными темными глазами. Вот Стефан принимает первое причастие. У него такой серьезный и в то же время гордый вид. Его лицо, как и лицо Джорджио, еще такое детское, невинное.

Потом Маэв подумала о том ребенке, о сыне Джорджио, его плоти и крови… Она точно поняла, что ей надо делать. Ребенок был живым воплощением Джорджио.

Она неловко поднялась и вернулась в комнату, где проходили поминки. Из Ирландии многие родственники Маэв прилетели на похороны. Но родные с Родоса не стали утруждать себя. И только младшая сестра Па, Патрина, приехала из Манчестера, где жила со своей старшей дочерью. Пять лет назад она овдовела.

Патрина взяла Маэв за руку и сжала ее.

— Что за день! Кто бы мог подумать, что кто-нибудь из нас станет хоронить своих детей? Это неправильно. Они должны нас хоронить.

Маэв отошла от нее и приблизилась к Донне. Та пила шотландский виски и клевала бутерброд с ветчиной.

— Привет, дорогая!

Донна поглядела в напряженное усталое лицо свекрови.

— Привет, Маэв! — ласково произнесла она.

Маэв раскрыла объятия и притянула Донну к себе. Обе женщины расплакались при всех. Все члены семьи стояли и наблюдали за этим. Им было приятно, что все так обернулось. Они укрепились в своих мыслях о том, что Джорджио не был таким уж плохим человеком, раз его любили эти женщины.

Маэв плакала о том, каким он мог быть, а Донна — обо всех этих детях в Шри Ланке и в других странах мира, которые могли пострадать от этих двух мужчин, преданных накануне земле.

Маэв прошептала Донне на ухо:

— Я присмотрю за этим ребенком, Донна. Ты хорошо сделала, что сказала мне об этом.

Донна улыбнулась сквозь слезы. Она искренне надеялась, что сын Джорджио принесет Маэв больше счастья, чем это сделал его отец.

Донну спас от ответа дядюшка Джимми, который запел «Кевин Барри». Благодаря давнему опыту Донна знала: когда начинают петь ирландские революционные песни, тризна превращается в вечеринку. В этот день слезы будут перемежаться со смехом и с воспоминаниями.

Маэв отвернулась от нее и начала петь вместе со всеми родными:

В понедельник утром, в тюрьме Маунтджой

Высоко под виселицей

Кевин Барри отдал свою молодую жизнь

За дело свободы.

Донна понимала, что ей надо высидеть до конца все поминки, и она собиралась это сделать. Но только ради Маэв, Па и семьи.

Не ради Джорджио или Стефана Брунос.

Теперь она свободная и богатая женщина, у которой есть строительный бизнес, автомобильная площадка, предприятие «Поговори с», а также два участка пустой земли за границей. И все это она собиралась продать как можно дороже.

Она была свободна, свободна и чиста. У нее были еще и краденые деньги, и дом, стоивший более миллиона фунтов. «Я сейчас свободна, как птица», — пришло ей в голову. — И все же я вовсе не счастлива. Слишком многое мне надо увязать в своей жизни».

Алан Кокс приехал в дом к Донне в одиннадцать тридцать утра, на следующий день после похорон. Долли открыла ему дверь.

— Что вам нужно? — резко бросила ему она. Алан улыбнулся ей очаровательной улыбкой.

— Я бы хотел увидеть Донну. Пожалуйста!

Долли вся ощетинилась:

— Вы не можете! Она в прострации от горя и никого не желает видеть.

— Не сомневаюсь, что это так, — засмеялся Алан.

Он аккуратно отодвинул Долли в сторону и вошел в дом, с порога окликая Донну.

Долли закрыла дверь и сказала, уже мягче:

— Ее нет дома.

— Но ее машина на дорожке! — глядя на старуху, громко сказал Алан. — Не говорите мне, что она куда-то ушла пешком. Это достаточно большой дом. А теперь, скажите мне, пожалуйста, где она? Мне надо ее увидеть, Долли!

Долли, сдаваясь, покачала головой.

— Она копается в саду. Посидите на кухне, а я схожу за ней.

— Я сам найду ее. А вы пока поставьте чайник, хорошо?

И он прошел мимо нее в сад, не дав Долли времени, чтобы ответить…

Он пошел по дорожке к теннисному корту. Завернув за угол, он наткнулся на Донну. Она была в туго облегавших ее джинсах, в толстом вязаном джемпере и в высоких башмаках. Вид у нее был слишком элегантным для того, чтобы сжигать мусор в небольшой жаровне.